Отправлено: 24.03.08 18:09. Заголовок: Кадетская перекличка (продолжение)

Р. ПОЛЧАНИНОВ
ВОСПОМИНАНИЯ НЕКАДЕТА
Сараево, 20-е годы

Мы приехали в Королевство СХС (Югославию) в 1921 году. Все Приморье с Владивостоком было еще в руках белых. В Туркестане и Монголии еще шли бои, Тамбовская губерния была охвачена Антоновским восстанием. Против большевиков восстали матросы Кронштадта. Были и другие восстания.

В Королевстве СХС некоторые кадеты, окончив корпуса, шли в первые годы (до 1923-го) в Николаевское кавалерийское училище Белой Церкви (Югославия) продолжать свое военное образование. В то же время в Болгарии продолжались занятия еще в семи юнкерски училищах, продолжавших выпускать офицеров.

Генерал Врангель считался до 1 сентября 1924 года Верховным главнокомандующим Русской армии, и в Сремских Карловцах (Югославия) был его штаб. Этот штаб был занят не только переводом воинских частей на «трудовое положение», но и планировкой продолжение борьбы с большевиками. Для народной песни «Не для меня придет весна» молодежь придумала не очень веселую концовку:

Не для меня придет война,
Умчусь я в сопки Приамурья,
Сражусь я с бандой большевистской,
Там пуля ждет меня давно.

Русская эмиграция считала свое "трудовое положение" временным и была готова по первому сигналу встать в строй и двинуться в поход на большевиков.
В Королевстве СХС было три кадетских корпуса — Донской Крымский и Русский. Последний был в Сараево, что и было отмечено в «Звериаде»:

В горах средь Боснии, далеко
В долине дикой и глухой,
Лежит Сараево глубоко,
Над быстрой горною рекой.
И там на площади угрюмой,
Безмолвна, сумрачна на вид,
Как бы полна тяжелой думой,
Казарма старая стоит.

«Звериада» — это кадетская летопись в стихах. Каждый выпуск добавляет что-то от себя. «Звериада» — это книга в роскошном переплете, со страницами, украшенными рисунками и каллиграфическим текстом. Она была символом кадетских традиций — таинственных, о которых посторонним не следовало знать.

«Звериада» хранилась у восьмиклассников, и когда они кончали корпус, она передавалась на «ночном параде» следующему выпуску. Преподаватели и воспитатели, которые сами были когда-то кадетами, знали обо всем этом, но делали вид, что не знают.
Кроме кадетского корпуса была в Сараево и русская начальная школа. Мальчики, кончавшие школу, поступали в корпус, а девочки уезжали в один из двух девичьих институтов — Донской или Харьковский.

Корпуса и институты были закрытыми учебными заведениями, т. е. школами-интернатами, где ученики пребывали семь дней в неделю, имея право уходить в отпуск по субботам после обеда и до всенощной и по воскресеньям после богослужения и примерно до 5 часов вечера. В среду вечером кадеты 7-х и 8-х классов могли покинуть корпус на два часа. Так, во всяком случае, было в Белой Церкви, куда в 1929 г. был переведен корпус из Сараева.

Некоторые мальчики, жившие в Сараево, могли быть в виде исключения «приходящими», т. е. жить дома и только приходить в корпус на занятия. Родителей это устраивало, но директор корпуса генерал-лейтенант Борис Викторович Адамович всячески старался не уступать просьбам родителей и требовал, чтобы все кадеты жили вместе в интернате.
Он был по-своему прав. Приходящие в глазах всех других кадет выглядели то ли какими-то привилегированными, то ли какими-то неполноценными кадетами. Это мешало созданию кадетского духа, кадетской спайки и всему тому, чем отличались кадеты от гимназистов, которых они презрительно называли шпаками. Отличались кадеты от гимназистов и некоторыми специфическими выражениями.
Например, гимназисты говорят «одноклассник», а кадеты — «однокашник», потому что ели одну и ту же кашу. Теперь это слово считается устаревшим и потерявшим смысл, а было бы неплохо вернуть его на старое место в русском языке.

Были в Югославии интернаты и при русских мужских и женских гимназиях, но там был другой, некадетский и неинститутский дух. Сараевские школьники, за редким исключением, поступали в корпуса и институты.

Мой отец окончил в Тифлисе (ныне Тбилиси) гимназию, хотя имел право как сын офицера учиться в Тифлисском корпусе. Против кадетского корпуса была его мать-грузинка (урожд. Ассатиани), которая хотела, чтобы мой отец посещал уроки грузинского языка и литературы. Для желающих при гимназии были грузинские уроки, чего в корпусе не было.
В корпусе все кадеты должны были посещать все уроки. Исключения для кого-то противоречили кадетскому духу.
После гимназии мой отец поступил вольноопределяющимся во Владикавказский пехотный полк, а после отбытия воинской повинности поступил в Тифлисское пехотное юнкерское училище, окончив которое был выпущен в офицеры (ускоренный выпуск в 1905 г.).

Борис Иванович Мартино, отец моего друга детства Бори, окончил Морской кадетский корпус. Он нам любил рассказывать о разных комичных происшествиях, но никогда не говорил, что были у него и трудности. Нет, не с преподавателями или воспитателями, а с кадетами же. Об этом мы кое-что узнали позднее.

В пехотных корпусах, а может быть, и в некоторых гимназиях была традиция — когда кончались экзамены, «хоронить химию» Полагалась процессия и пение соответствующих песен с припевом «Химия, химия, сугубая химия».
В Морском корпусе хоронили «Альманах» — книгу с описание морских течений, ветров, климатических условий и многих друга вещей, необходимых для плаваний по морям и океанам.
Когда первый кадет шел сдавать экзамены, на доске для объявлений появлялось сообщение о том, что «Альманах» заболел. Каждый день появлялись новые сообщения о развитии болезни «Альманаха». И когда последний кадет сдавал последний экзамен, появлялось траурное сообщение о смерти «Альманаха». Ночь похоронная процессия шла по бесконечным коридорам (общая протяженность — 3 версты) с тихим пением соответствующих песен. По дороге делались остановки, например, перед химической лабораторией, преподавательской и обязательно перед квартирой директора.
По традиции полагалось директору спеть «Анафему», достаточно громко, чтобы он слышал. Директора, которые когда-то сами были кадетами, не обижались, зная, что такова традиция. И вот однажды был назначен новый директор, который так понравился кадетам, что они решили спеть ему не «Анафему», а «Многая лета». Директор был потрясен. С ним чуть не случился удар. Были ведь и до него хорошие директора, но никому из них «Многая лета» не пели.

У всех преподавателей были, конечно, прозвища. Одного кадеты прозвали Крокодилом, и когда встречались с ним в коридоре, то кто- нибудь начинал убегать от него зигзагом. Говорят, что от крокодилов надо убегать зигзагом, потому что они могуть кинуться прямо на жертву, но с трудом меняют направление.
Борис Иванович знал много кадетских песен и стихотворений, но не все можно было цитировать детям. Отрывок из одного стихотворения я помню до сих пор.
В Морском кадетском корпусе был Компасный зал, украшенный портретами мореплавателей во весь рост. Компасным он был назван, потому что был круглым и на полу были выложены румбы. В стихотворении говорилось, что ночью в канун корпусного праздника — 6 ноября, портреты оживали и устраивали смотр преподавателям, воспитателям и самому директору корпуса.
Запомнились мне слова вице-адмирала Василия Михайловича Головнина (1776-1831) про одного преподавателя по прозвищу Ворса (растрепанный конец веревки), полученному за растрепанную бороду.
Обращаясь к Ворсе, Головнин сказал:

Был на море-океане,
Был на острове Буяне,
У японцев был в плену.
Ни во сне, ни наяву
Не видал до этих пор
Рожи этому подобной. ..

Из разных слышанных нами кадетских анекдотов стоит рассказать один.
Петр Могила († 1647) был в 1627 г. избран архимандритом Киево- Печерской лавры, а в 1632 г. добился у польского правительства равноправия православных с униатами. В 1631 г. он основал высшее училище в Киеве «для преподавания свободных наук на греческом, славянском и латинском языках». Деятельность Петра Могилы проходилась на уроках Закона Божия. Один кадет невнимательно слушал законоучителя и не выучил урока. Когда батюшка спросил его потом, о чем говорилось на прошлом уроке, кадет встал и дал знак рукой, чтобы ему подсказали. Ему подсказали: «О Петре Могиле», а кадет ответил: «О Петре в могиле». - «А что он там делал?» - спросил законоучитель. «Спасался», — ответил не растерявшийся кадет.
Были и другие подобные комичные случаи.
Мой друг Боря Мартино был на два класса старше меня. Окончив в 1926 г. русскую начальную школу, он поступил в местную гмназию. Как раз в этом году Державная комиссия, которая ведала деньгами, отпускаемыми правительством Югославии на русские учебные заведения, решила сократить число кадетских корпусов и постепенно закрыть Русский кадетский корпус в Сараево. Для этого в 1926 г. был закрыт прием в первый класс. Даже если бы Мартино хотели отдать своего сына в корпус в Сараево, они бы не смогли этого сделать, а посылать в другой город в интернат они не захотели. Я был бы очень огорчен, если бы Боря уехал в другой город на весь школьный год, да и Боря не горевал, что не попал в кадеты, и мы этого вопроса даже не обсуждали.

Мы и раньше бывали часто друг у друга в гостях, а теперь, когда Боря поступил в гимназию, а я остался в русской школе, стали ходить еще чаще в гости друг к другу. И Боря, и я должны были возвращаться домой к указанному времени, но иногда мы задерживались, и тогда родители писали друг другу записки с извинениями и объяснениями причин задержки. Телефонов ни у кого из нас не было, как и мало у кого в Сараево в 20-е—30-е годы.

Летом 1928 г. я окончил русскую начальную школу и сдал вступительный экзамен в кадетский корпус. Это был уже третий год постепенного его закрытия. В Сараевском корпусе уже с осени 1928 года не было первых двух классов. Следующий школьный год был начат при отсутствии всей третьей роты — всех первых четырех классов. 5 сентября 1929 г. остатки корпуса покинули Сараево и были помещены в здании Крымского кадетского корпуса в Белой Церкви.
Сдав в 1928 году вступительный экзамен в Сараево, я был принят в Донской кадетский корпус в Горажде, что и было сообщено мои родителям. По примеру Мартино, а надо полагать, и по их совету мои родители решили меня в Донской корпус не посылать, а отдать в местную гимназию, причем не в Первую мужскую, куда мне бы полагалось идти по месту жительства, а во Вторую, где уже учился мой друг Боря.
Для меня это было большим ударом. Не потому, что я мечтал стать кадетом, а потому, что я не сомневался, что иного пути, как корпус, у меня нет. Военная форма, погоны, кокарда, строй... вырос в офицерской семье, в сознании, что мое место в строю.
«Наш полк. Заветное, чарующее слово для тех, кто смолоду и всей душой в строю...»
Этими словами начиналось посвященное кадетам стихотворение поэта К. Р. — Великого князя Константина Константинович Романова, которое я не раз слышал от моих друзей-кадет и которое еще в начальной школе знал наизусть.
Я не мыслил себя шпаком. Я просил, я требовал, я плакал, ничто не помогало. Боря бывал у меня каждый день и со своей стороны оказывал на меня давление. Ведь отъезд в корпус значил для нас разлуку на 9 месяцев, а мы так привыкли друг к другу.
Пришлось смириться и идти с отцом в гимназию на прием директору.
Директор гимназии посмотрел на свидетельство о сдаче вступительного экзамена в корпус, написанное, кстати, только по- русски, и решил сделать мне небольшой формальный экзамен по сербско-хорватскому языку, который мы в русской начальной школе не проходили и по которому у меня не было отметки. Он мне дал прочитать что-то, написанное кириллицей и латиницей, поговорил со мной, посмотрел с грустью на меня и сказал отцу, чтобы он купил «читанику» (хрестоматию), нанял бы репетитора и чтобы я за лето хорошенько подучился.

Я был принят в гимназию, о чем отец сообщил директору Донского корпуса.
Хоть я и не попал в корпус, хоть я и не был смолоду в строю, полк остался для меня «заветным, чарующим словом».

Р. Полчанинов
«Славянка», 31 октября 1997г.
КП №64-66, 1998г. 151

 Отправлено: 30.05.08 21:01. Заголовок: После длительного пе..

После длительного перерыва и лирического отступления продолжим ТЕМУ этой странички.

Путь Полоцкого Кадета

Леонид Буйневич

ВЧЕРА.

Из журнала "Кадетская перекличка" № 16 1976г.

60 лет, полных разных неожиданностей, тягостных переживаний и приключений, фактически пролетели как одно мгновение. Может быть эта быстрота движения времени и является причиной того, что при воспоминаниях прошлого появляется чувство, будто все пережитое было только вчера. Вспоминаю 1-ю Мировую войну, положившую начало переменам в жизни всех русских людей.

Помню, осенью 1914 года в гор. Полоцке началась эвакуация Полоцкого кадетского корпуса. Как тогда еще беззаботно исполнялось приказание складывать вещи, строиться и маршировать по улицам города к станции и безропотно, даже с весельем и шутками, грузиться в вагоны ожидающего уже поезда, не предполагая, что этот марш кадет по Полоцку происходит последний раз в жизни. Будущее и неизвестность не страшили. Кто-то думал за нас.

Старинное, овеянное легендами здание корпуса было предназначено для военного госпиталя, куда скоро стали прибывать первые раненые с фронта, а всех кадет по-ротно поезда умчали в новые места, где они были прикомандированы к другим кадетским корпусам Российской Империи. 1-ая рота Полочан была отправлена во Владикавказский корпус, 2-я рота в Одесский, а 3-я рота сначала была назначена в 3-й Московский, но вскоре почему-то была переведена в Сумской кадетский корпус. Канцелярия же со служащими, архивом и самим директором корпуса, генерал-майором Чигирь, перекочевала в Симбирск.

Каждой роте на новых местах были отведены отдельные помещения и классы. Воспитатели и преподаватели были свои. Полочане продолжали носить свою форму и жить по своим обычаям и традициям, глубоко веря, что это положение в новых зданиях только временно и что после победоносного окончания войны, они будут возвращены в свое родное и любимое здание корпуса в Полоцк.

Не сказал бы, что в этих новых местах Полочане были встречены особенно сердечно кадетами других корпусов. Совсем без основания вражда замечалась у всех «туземцев», и Полочане с затаенной обидой сознавали, что приняты они совсем не дружелюбно. Вскоре 1-ая рота Полочан подралась с 1-й ротой Владикавказцев. Причина не была основательной, но Драка была серьезная, с ранеными, с лазаретными перевязками и восторженными рассказами о силе отдельных «героев» этого замечательного сражения, как напр. о силаче Полочанине князе Волконском и о других.


Родители автора Евгения и Бронислав Буйневичи

Конечно, казалось что эта драка обещала постоянную вражду между кадетами. Но в дальнейшем случилось, что местные гимназисты, носившие по кадетски название «шпаков», напали на одного кадета Владикавказца в парке на «Треке», как его там называли. Это вызвало общее возмущение и мобилизацию всех кадет; первые ряды, вооруженные палками и цигелями, перешли в наступление. Началась массовая драка и развилась в настоящий уличный бой. В начале «шпаков» было больше чем кадет, они наседали и кадетня пятилась ближе к зданию корпуса.
Но начали подходить подкрепления Владикавказцев, а также и 1-я рота Полочан, вооружившись штыками, выскочила на помощь Владикавказцам и с криком «Ура!» навалилась на «шпаков», укрепив этим и подбодрив кадетский фронт. Произошло подлинное избиение гимназистов, которые в панике были загнаны в парк, через все улицы города. Несмотря на вмешательство городовых, кадеты победоносно закончили битву, научив каждого «шпака» никогда больше не задевать кадет. Этот бой, в дальнейшем, сгладил отношения между кадетами разных корпусов.

Вражда совсем необъяснимая замечалась и среди малышей Сумского корпуса. Во избежание каких-нибудь столкновений, 3- ю роту Полочан, выпускали только на плац 1-й роты Сумских кадет и всячески избегали встречи с 3-й и 4-й ротами Сумцов. Благодаря этому, серьезных столкновений не было, а малыши Полочане даже умудрились подружиться со старшими Сумцами и часто весело играли с ними в снежки на плацу.

Лучше всего были отношения между кадетами в Одесском корпусе. Не было никаких недоразумений, жили дружно, может быть под влиянием того, что в 1-й роте Одесского корпуса было несколько наших Полочан, переведенных из Владикавказа. Или же просто потому, что Одесситы не были забияками и ценили дружелюбность Полочан. Как бы то ни было, но всякому Полочанину вое же нигде не было так хорошо, как это было в своем родном здании, оставленном, как казалось тогда, только временно, и понятно что чувство тоски о своем здании наполняло души Полочан, усиливая мечту о скором возвращении. Часто можно было наблюдать, как после занятий группа Полочан, сидя в тесном кругу, пела свою песню: «Не у Бога. в раю, в Белорусском краю, где Двина с Полотою сливаются...» и искренняя тоска чувствовалась в этой грустной мелодии.

Я лично в это время был в Сумах, в 3-й роте Полоцкого корпуса, а т. к. мать моя проживала в этом городе, то каждую субботу, я уходил в отпуск домой. Если вражда и замечалась в стенах корпуса, но в отпуску ее не только не было, но вое Сумцы и Полочане, идущие в отпуск одной и той же дорогой, как то незаметно подружились. Чтобы сократить дорогу, шли длинным и глубоким оврагом, затем через все городское кладбище, и длинной, крутой улицей спускались в город. Эта дружба особенно развивалась в дни летних каникул. Дружили отдельными группами, а о войне, где-то на далеких границах России, не только не думали, но просто забывали.
Наша группа собралась, дружная и энергичная. Состояла она из двух братьев Жоржа и Володи Вишняковых, Ярославльских кадет, двух братьев. Сумских кадет Гуньки и Сашки Рохманиновых, меня — Полочанина и двух «шпаков» из местного реального училища, случайно провалившихся на экзамене для поступления в корпус и живших мечтой исправить эту ошибку в следующем году.

Наша семерка была неразлучна с раннего утра до позднего вечера, а когда соединялись еще и с другими группами кадет, то веселью и шуткам не было конца. Вместе купались в живописной речке Псел, протекавшей через весь город; часто далеко ездили на челноках, против течения, устраивая пикники вдали от всяких поселков, брали в наем велосипеды и гуськом отправлялись далеко за город. Усердно занимались рыбной ловлей, а по вечерам, гурьбой, важно разгуливали по аллеям городского парка, делясь впечатлениями проведенного дня с кадетами из других групп. Из- за всех наших забав просто не хватало времени заглянуть домой во время обеда. Спайка нашей семерки была типично кадетской, война была нами забыта, но невольно тревожила мысль, что в случае возвращения в Полоцк, придется все это оставить.

Конечно, не обошлось и без разных приключений. Однажды, когда мы договорились идти на охоту со своими приобретенными «Монтекристами», Гунька и Сашка не пришли в назначенное время и это нас очень обеспокоило. Оказалось, что выйдя из дома. Гунька поспорил с Сашкой и, после коротких объяснений, братья начали друг с другом драку. Сашка, как старший и более сильный, награждал Гуньку ударами, чуть не сваливая его с ног. Но, случайно, задел курок заряженного «Монтекристо» и раздался выстрел; пуля пробила мускул около плеча, на левой руке Гуньки, и кровь потекла на его белую гимнастерку. Всему этому был свидетелем проходивший мимо какой-то гимназист, постарше братьев Рохманиновых. Он возмущенно вступился за раненого Гуньку и с кулаками полез на Сашку, нанося ему сильные удары по лицу и по всему телу. Сашке приходилось туго; видя в беде своего брата. Гунька, хоть и раненый, напал на «шпака» и оба брата так наколотили вмешавшегося гимназиста, что тот поспешил поскорее унести свои ноги. Сашка же отвез Гуньку в лазарет на перевязку и, хотя его быстро отпустили домой, но наша охота все же не состоялась.

Когда мы опять вернулись в корпус, то очень скоро произошло много тяжелых и неприятных событий. Что особенно угнетающе подействовало на наши души, это было неожиданное для нас отречение от престола нашего любимого Государя Императора. Затем вскоре повсюду стали возникать беспорядки, а война напоминала о себе и продолжалась дальше, несмотря ни на что. Моя мать уехала из города на фронт, сестрой милосердия, я перешел в следующий класс и должен был к осени явиться в Одессу, во 2-ю роту Полочан, а в ожидании этого, начавшиеся летние каникулы был вынужден проводить в стенах корпуса, вместе со многими такими же осиротевшими друзьями. Терпеть эту «безвыходность» казалось невозможным и, решив что кто-то перестал думать за нас, начали думать самостоятельно.
Сговорившись с двумя братьями Сцепура, быв. Полочанами, переведенными в Сумской корпус, решили убежать на фронт и поступить в армию добровольцами, что и привели успешно в исполнение.
Нас ловили в поезде жандармы, искали на станциях, но мы все трое благополучно добрались до австрийского фронта и вступили добровольцами в действующую армию. Многое пришлось пережить, часто жалея о необдуманном шаге; от страха научились курить и побывали на фронте, хотя и короткое время. К осени вернулись в корпус и опять ушли на фронт, но уже в Добровольческую Армию.

После всех этих событий и переживаний, опять очутился в Сумах. Добровольческая Армия отступала. Впервые сознательно защемило сердце тревожная мысль о том, что больше никогда мы не вернемся в Полоцк, что м. б. не только никогда больше не увидим старинное здание нашего корпуса, но и будем вынуждены покинуть нашу дорогую Родину, как об этом поговаривают между собой взрослые, сознавая свое бессилие загасить разгорающийся революционный пожар.
Ярко встали перед глазами дни проведенные в Сумском корпусе и захотелось взглянуть на следы, оставленные и в помещениях, где нашли свой временный приют Полочане. Воспользовавшись свободным временем, побрел я в горку знакомой длинной улицей из города по направлению к корпусу. Как и раньше, возвращаясь из отпуска, выбрал сокращенный путь через кладбище.
Задержался у могилки нашего кадета Димитрия Вырубова. С ним я лежал в одной палате корпусного лазарета, болея скарлатиной. Наши кровати были рядом. За день перед моим выходом из лазарета он скончался. Он тоже выздоравливал от скарлатины, но болезнь осложнилась нарывом в ухе, который прорвался и залил мозг, так что смерть наступила быстро. Когда его тело перекладывали на носилки, мне вспомнилось как на его груди блеснул золотой крестик с надписью «Спаси и сохрани!»
Стало на душе тяжело и тоскливо. Вспомнилось и то, как фельдшер Липский снял с цигеля его кровати висевшую под полотенцем квадратную серебряную иконку, которую он унес. Вспомнил и ряды построенных наших кадет вокруг вырытой могилки и, перекрестившись, побрел дальше по глубокому оврагу, ведущему почти к самому зданию корпуса.

Здание Сумского корпуса было закрыто и пусто. Дорожки заросли травой, живая ограда около пути к зданию разрослась, местами мешая проходу, а когда-то аккуратно подстриженный плац больше походил на заросшее высокой травой поле, чем на место бывших игр и прогулок. Большие закрытые окна здания корпуса отражали лучи заходящего солнца и, казалось, старались стыдливо скрыть какую-то тайну внутренних помещений. Так не удалось ни кого-либо повидать, ни проникнуть во внутрь здания.
От нашей счастливой и дружной семерки в городе не осталось никого. Жорж и Володя Вишняковы ушли добровольцами в 10-й Новгородский полк, два реалиста, мечта которых о поступлении в корпус осуществилась, погибли в бою, будучи добровольцами на бронепоезде «Витязь», ну а Сашку и Гуньку Рохманиновых расстреляли еще во время первого занятия города большевиками.
За что? так и не удалось узнать, да разве и можно было бы ожидать на этот вопрос какого-нибудь резонного ответа.
Итак, прошло с тех пор уже 60 лет, а как вспомнишь об этом, то просто покажется, что все это было только вчера.

Леонид Буйневич.

 Отправлено: 02.06.08 20:56. Заголовок: ДУМЫ (Из журнала &..

ДУМЫ

(Из журнала "Кадетская перекличка" № 17 1976г.)

Под старость, когда к будущему постепенно теряется всякий интерес, все чаще и чаще мысли улетают в прошлое, даже постное горестных переживаний разных тревог и невзгод, но тесно связанное в памяти со светлыми моментами давно прошедших дней и, к сожалению, ушедших безвозвратно.
Эти воспоминания бодряще действуют на человека. Возможно, что поэтому старые кадеты мысли свои направляют в самые лучшие дни их жизни, проведенные в стенах Кадетского Корпуса.
Правда, что из-за прошедших долгих лет, разные вспоминающиеся случаи встают перед глазами в немного измененном виде, но мысли все время блуждают там, где рождена дружная кадетская спайка и так крепко заложено в душу сознание долга Русского воина, с безграничной любовью к нашей Родине.


Группа кадет РКК, Л. Буйневич в верхнем ряду в центре

Я люблю возвращаться мысленно в прошлое, когда на досуге в грустную минуту перечитываю записки из дневника, сохранившегося еще со дня поступления в Полоцкий Кадетский Корпус. День поступления не совсем было бы правильно считать со дня успешно выдержанного экзамена, но когда родители, в приемном зале, передав сына офицеру воспитателю, перекрестив, уходили и закрывали за собой дверь, то это и был момент настоящего начала кадетской жизни.
Слезный комок подкатившийся к горлу постепенно исчезал под влиянием новых впечатлений. Корпусные помещения редко отличаются от еще недавно оставленной домашней обстановки. Группа друзей, детей офицеров из одного и того же полка, с которыми в играх и забавах прошло вое раннее детство до поступления в корпус, сейчас находились вместе в одном клаоое, а и дружеское отношение других кадет, новых знакомых, уничтожали появившееся чувство одиночества. Первое знакомство с твердой кроватью и уроками отделенного «дядьки» — старшего унтер- офицера, о премудрости складывания одежды на табуретке как и уроки об аккуратной застилке постели, чищенья ваксой сапог до совершенного глянца, обязательного умыванья холодной водой до пояса, все это в начале казалось неожиданной неприятностью. А что касается насильного пробужденья еще в темноте в 6 часов утра резкими звуками сигнальной трубы или громким барабанным боем, вызывало чувство несправедливого невнимания к спящим, но подтверждало о принадлежности к настоящей Русской Армии. Предупреждение же второгодников, что на вопрос старших по классу «будешь ли стараться?» нужно отвечать отрицательно, иначе «загнут салазки», ибо под «стараться» подразумевается — жаловаться, что Полочанину не надлежит, а также объяснение «гоненья к суку» нагоняло тревогу и заставляло хорошо запомнить эти советы.
А тут еще перед первым разом построения роты на утреннюю молитву, приказ старших кадет всем новичкам 1-го класса при прохождении по коридору в столовую и обратно, держать «смирно — равнение на бомбу!», вызывало тревожное любопытство. Что за бомба? и почему такое строгое приказание?
Конечно, по выходе отроем роты из помещения в коридор взволнованные взоры устремлялись по стенкам пока с левой стороны не обнаруживали на высоте приблизительно чуть выше одного метра от пола, до половины засевшего в стенку ядра своих 12 сантиметров в диаметре и на половину окруженного блестящей медной дощечкой вверху, на которой выгравирована надпись: «7-го октября 1812 года». Сразу же, без команды, руки были пришиты по швам, а голова повернута налево.

Еще больше разгоралось любопытсыво когда в столовой было обнаружено, что каждая ложка, нож, вилка, супник и блюдо, имеют рельефное изображение этой бомбы, окруженной красивой виньеткой с выгравированными буквами П. К. Такие же буквы только шифрированы красным в середине были и на фарфоровых белых тарелках, блюдечках и кружках, а те же П.К. только в желтой краске были и на алых погонах с белым кантом у каждого кадета. Все это новое вызывало чувство гордого сознания, что ты теперь являешься нераздельной частицей всего этого. Это чувство росло и укреплялось еще больше после знакомства с историей самой бомбы и легендарным зданием Корпуса с длинными коридорами, множеством просторных зал, украшеяных портретами Русских Императоров, и таинственными подземными ходами под самим зданием.

Девиз корпуса «Один за всех, а вое за одного», передаваемый из уст старших кадет младшим, рождали в душе чувство спайки, а святыни, старое и новое знамя, хранившиеся в корпусной Церкви, вызывали чувство долга и обязанности перед нашей Родиной, а сердце налолнялось верой, преданностью и безграничной любовью к России.
Ежедневные прогулки строем, после утреннего чая, по городу под барабан и флейты, не взирая на состояние погоды и температуры, закаляли организмы и вырабатывали выправку полагающуюся кадетам. И все это так быстро заполняло душу, что затмевало совершенно мысли о прежних днях. Только лишь перед наступлением правдников загоралось желание вернуться домой повидать родителей, но не для того чтоб заняться опять прежними играми или беззаботно отдохнуть в семейной обстановке, а для того чтобы рассказать и похвастаться всем тем, что залегло так глубоко в душу и сердце уже в совершенно родном кадетском корпусе.

К сожалению нашему поколенью Полочан выпала тяжелая доля. Вскоре после начала войны 1914 года, корпус был эвакуирован из Полоцка и по-ротно прикомандирован к другим кадетским корпусам.
Связь между старшими и младшими кадетами была прервана, а благодаря довольно недружелюбной встрече Полочан кадетами других корпусов, каждая рота замкнулась своей жизнью со своими обычаями, градациями и мечтами о скором возвращении в свое любимое гнездо родного зданья в Полоцке. Тревожные мысли о судьбе «бомбы» и о наших знаменах успокаивали объяснением, что знамена вместе с канцелярией и директором ген. Чигарь перевезены в Симбирск, а «бомба» осталась на прежнем месте и так как здание корпуса отведено под лазарет для русских раненых воинов, то находится в сохранности.

Часто, в свободную минуту, Полочане собирались в группы и улетая мечтами в зданье оставленного корпуса, хором пели свою песню «Не у Бога в раю».
Грустная мелодия этой длинной песни нагоняло нежную тоску и усиливало сознанье дружной спайки Полочан в изгнаньи. Но, повидимому. Ее Величеству Судьбе, этого было мало.

Как гром из ясного неба пронеслась весть об отречении от престола нашего Государя Императора, за этим последовала революция, вышел приказ заменить царские знамена на красный флаг и ваша любимая родина залилась кровью. Еще совсем мальчики кадеты встали на защиту разрушаемой Отчизны и всего того что с такой любовью носили в своих душах. Массами стали поступать в Добровольческую Белую Армию. Но судьба требовала еще больших жертв. Много кадет погибло в боях, много пропало без вести, а война была проиграна и корабли нагруженные остатками верных сынов России унесли их на чужбину.
В Югославии из всех 32 Русских Кадетских Корпусов собралось только 3 Кадетских Корпуса, куда для продолжения неоконченного образования стягивались группами, и в одиночку кадеты, очутившиеся за границей. Так в Сводном Корпусе в Панчево, кроме кадет других корпусов очутилось с очень поредевшими рядами, только 2-ая рота Полочан. С какой радостью встречали новоприбывшего старого друга. Многие из них были георгиевскими кавалерами и даже некоторые, постарше, были уже произведены в офицерский чин за боевые отличия.
Особенно запомнилось прибытие нашего Вячки Вержбицкого. По нем еще в России товарищи отслужили панихиду так как однополчане, очевидцы, рассказали, что видели при отступлении Вячку тяжело раненого в бою, которого захватили большевики и добивали штыками и ружейными выстрелами. И это был не преувеличенный факт. Вячка после был брошен в общую могилу и засыпан сверху землей. Какая-то женщина, проходя мимо свежей могилы заметила из нее торчащую ногу, которая шевелилась. Она быстро откопала закопанного и убедившись, что он жив, отвезла к себе домой, раздела, вымыла его и перевязала раны, но ран было много и так как кровь продолжала сочиться отвезла его в большевицкий госпиталь. Это был Вячка с 8-ю пулевыми ранами и 17 штыковых проколов. Там приняв его за своего, стали лечить и выходили. Еще совсем слабого показывали публике его изуродованное лицо и тело как пример зверства добровольцев над «народной молодежью».

Вскоре доброармия выбила большевиков и захватила госпиталь. С очень большим трудом и Божьей помощью Вячке удалось доказать, что ои был кадет в добровольческой армии и его отправили на дальнейшее леченье в Крым откуда и эвакуировали в Югославию. Впоследствии еще за долго до Второй войны, обладая большим музыкальным талантом, Вячка был принят капельмейстером в гвардейский духовой оркестр Албанского Короля Ахмета Зогу.

Вскоре после прибытия кадетского корпуса из Панчево в Сараево, Полочане были неимоверно обрадованы совсем неожиданной новостью. В Русском Кадетском Корпусе появилось вдруг старое знамя Полоцкого Корпуса, которое все уже считали пропавшим. Тайна его появления по разным толкам приписывалась нашему кадету Бобке Короткому, который лично вручил знамя генералу Адамовичу. О деталях никто не знал, а сам Бобка не любил рассказывать и просто не отвечал на вопросы.
Старое наше знамя было поставлено рядом с иконой в коридоре 1-ой роты у которой всегда горела неугасимая лампада, а у знамени днем и ночью посменно стояли дежурные кадеты. Утренние и вечерние молитвы строя роты перед Знаменем и иконой теперь произносились о увеличенным воодушевлением.
Но жизненная гроза, разразившаяся Второй мировой войной уничтожила последние остатки кадетских корпусов и разбросала по свету бывших кадет. Казалось бы что с этим и совсем закончена история Российских Кадет. Но разве можно так легко забыть чувства заложенные крепко в души еще с первого класса поступления в корпус, эту дружескую спайку и приобретенную безграничную любовь к Родине? Да! мы побеждены, но не погребены« И невидимый строй бывших кадет зашагал к одному общему объединению кадет за рубежом, веся новый девиз: «Мы хоть рассеяны, но не расторгнуты».

Переписки, собранья, кадетские встречи и даже съезды начали создавать новый интерес к жизни. Появился и свой журнал «Кадетская Перекличка». Читая в этом журнале описанье 3-его съезда, задержалось внимание на фотографии вынесенных знамен перед строем и надпись: «Знаменщиком старого знамени Полоцкого Корпуса, назначен сын воспитателя Полоцкого Корпуса полк. Рогойского — Владимир Рогойский». Значит наше знамя — живо!
Рассматривать дальше фотографию было трудно из-за затуманенных глаз счастливыми слезами, но зато мысли умчались в прошлое. Вспомнилось как супруга полк. Рогойского приходила навестить старшего сына, Костю, кадета 1-го класса, держа за руку еще маленького второго сына Игоря. Игоря очень занимала бомба в стене коридора. Он всячески старался погладить ее, приподнимаясь на цепочки. Хотя бомба была на высоте чуть больше 1-го метра, но Игорь дотянуться к ней не мог, был слишком еще маленький.
После промчавшихся лет, уже в Сараево я встретился с Костей и Игорем. Конечно, разговорам не было конца. Вспоминали случай как отец Кости при переправе из Румынии утонул в Дунае, как Костя был ранен при эвакуации Одессы и перешли на воспоминания о Полоцке. Игорь уже был тоже кадетом, правда младших классов, но довольно высокого роста и стройный с настоящей выправкой кадета. Когда заговорили о «бомбе», то Игорь стал утверждать, что бомбу он хорошо помнит. Не веря ему мы попросили указать на какой высоте бомба находилась в стене. Игорь слегка задумавшись, приподнялся на цыпочки и вытянув высоко вверх руку, оказал: «Еще повыше!» Место указанное Игорем было много выше двух с половиной метра. Оба мы рассмеялись и объяснила Игорю настоящую высоту бомбы. Игорь смущенно качал головой и тоже хихикал приговаривая:
«Да, забыл что я вырос, а впечатление осталось с детства!» Так вот из-за этого самого не «выросшего с нами и не постаревшего впечатления», а оставленного нам во всей красе еще с первых дней поступления в Кадетский Корпус мы и продолжаем чувствовать себя кадетами и как же прекрасно это чувство!

 Отправлено: 04.06.08 00:06. Заголовок: Где она сейчас... эт..

Где она сейчас... эта самая бомба? интересно... Ещё раз с удовольствием прочёл предидущий пост - особенно понравился отрывок про передачу "Звериады" от выпуска к выпуску...

 Отправлено: 04.06.08 17:52. Заголовок: Леонид Буйневич. «КР..

Леонид Буйневич.
«КРОНШТАДТ»

Рождество Христово 1919 года не было похоже на радостный праздник, хотя во многих окнах серых Одесских домов и виднелись зажженные свечи на украшенных елках. Но они горели как-то особенно спокойно, освещая украшенные ветки, и были больше похожи на панихидные свечи, чем на праздничные.
Помню, на улицах было мокро, холодно и совсем не уютно. Большинство проходящих женщин были одеты в траур, с лицами покрытыми густой черной вуалью, а многие мужчины носили черные повязки на рукаве левой руки. Издали доносилась артиллерийская стрельба, к которой тревожно прислушивалось население Одессы и военные.
Военных же было в то время много: французы, зуавы, англичане, итальянцы, сербы и русские добровольцы ген. Гришина-Алмазова. Одесский порт и рейд были полны военными кораблями и иностранные моряки наполняли рестораны на одесских улицах; не было бы большой ошибкой временно переменить название города Одессы — на Вавилон. Артиллерийская стрельба приближалась к городу с каждым днем.

В один из таких серых дней, нас в корпусе разбудили немного раньше обычного времени и приказали укладывать свои вещи. Быстро получили из цейхгауза корзинки и выбросили ненужные вещи из классных парт и ночных столиков, набивая тесно кадетские корзинки тем, что нужно было взять. Готовы были быстро. После завтрака, к зданию корпуса подошли заказанные крестьянские подводы, на которые мы стали складывать вещи. Когда все было готово, нас построили и, не объясняя и не спрашивая ничего, скомандовали:
«шагом марш!»
Вышли без оркестра, без барабана и даже без песен.
Усиленная артиллерийская перестрелка приблизилась, казалось, к самому городу; откуда-то доносились звуки пулеметных очередей и даже были слышны отдельные ружейные выстрелы. Становилось ясно, что горсточка большевиков побеждает «Вавилонские» армии, но мы лишь молча слушали и не разговаривали, пока шли в строю, тем более что нас больше интересовало, куда нас ведут?
Через пару часов наше любопытство было удовлетворено. Наш новый командир роты, полк. Навроцкий, скомандовал:
«Стой, Стоять вольно!»
Мы были в порту и нас остановили перед огромным серым кораблем, на носу которого большими буквами было написало название «Кронштадт».

— «Это плавучая военная мастерская Балтийского флота»,
объяснил какой-то знаток из кадет. И пусть будет так, мы не спорили; мы устали от ходьбы и нам было совершенно безразлично.

Революция, охватившая нашу родину, показала нам слишком много разных неожиданных фокусов, после которых какая-то плавучая мастерская нас совершенно не удивляла.
Эта серая огромная махина стояла пришвартовавшись к самой пристани. На палубе лениво передвигались матросы, а на корме шумно работала лебедка. Грузили вещи с подъехавших подвод. Длинный трал был опущен на пристань и по нему уже медленно поднимались чины какого-то авиационного отряда.
После них, по распоряжению ген. Саранчева, быв. директора Сумского кад. корпуса, началась погрузка 3-й роты кадет. Ген. Саранчев был заместителем директора Одесского корпуса, полк. Бернацкого, который вместе с воспитателями и всей 4-й ротой корпуса, остался в корпусном здании.
После погрузки 3-й роты, по команде на трап ступил левый фланг 2-й роты. Нас разместили в большом трюме, по-видимому бывшей огромной столовой. Устраивались просто на полу, в таком же порядке и соседстве, как и в спальнях корпуса на кроватях. За 2-й ротой грузилась 1-я рота, которая была размещена в носовом трюме корабля. Потом погрузились институтки Одесского института, а за ними какая-то сборная офицерская часть и кто-то еще; в общем, на корабле насчитывалось пассажиров около полутора тысяч человек.

При погрузке, конечно, не обошлось без происшествий: двое кадет 2-й роты умудрились упасть в море, угодив между кораблем и молом, причем один из них, Охримович, кое-как плавал, а другой, болгарин Стойчев, плавать не умел и наглотался соленой воды.
Слава Богу, оба были спасены, вытащены из воды и отправлены в трюм для просушки, под смех и шутки остальных кадет. Оба тряслись от озноба и стучали зубами громко и быстро, а с палубы доносился грохот работающей лебедки, а в промежутках слышались крики грузчиков, то «вира», то «майна». Что означали эти таинственные слова, никого не интересовало.

К вечеру шум лебедки прекратился, ушам стало приятно, можно было нормально разговаривать, а не кричать и не надрываться.
Вскоре за этим о палубы донеслись новые крики:
«Отдай концы!»,
повторяющиеся несколько раз в настойчивой форме.
— «Господа, кто успел спереть концы? Отдайте скорей, не то будут неприятности!», пытались острить некоторые кадеты, но никто не смеялся и даже не улыбался, как-то было не до острот.

«Кронштадт» медленно отходил от пристани, тяжело поворачивался и шел к выходу из Одесского порта. Команда на «Кронштадте» была военная, состоявшая из матросов Балтийского флота. Они лениво, но ловко, складывали канаты на палубе, молча бродили около спасательных лодок, что то завязывали, стягивали, а что-то и развязывали, одним словом занимались своим привычным делом, не отвечая на вопросы любопытных пассажиров и относясь к ним подчеркнуто недружелюбно.
«Кронштадт» развивал ход, выходя из порта, миновал множество иностранных военных кораблей и вышел в открытое море. С палубы виднелась Одесса, залитая электрическим светом и мигающими кое-где цветными рекламами. Было холодно и сыро. Вое как-то сразу поспешили скрыться в свои трюмы и поудобнее устроиться на полу для спанья. Разговоры смолкали, вскоре свет был погашен и только в разных местах трюма тускло мерцали контрольные лампочки, вызывая еще больше сонное настроение.

Часа в три ночи «Кронштадт» вдруг вздрогнул. Толчок был такой сильный, что вое сразу проснулись и был зажжен свет. Вcе с тревогой и недоумением смотрели друг на друга, с палубы доносился топот ног, какие-то крики и истерический плач институток. Чей-то тенор кричал наверху —
«Тонем! Тонем!»
По всему можно было судить, что на палубе была паника. Наш трюм быстро опустел, — все бросились наверх. И, действительно, на палубе происходила настоящая истерическая паника. Кто-то раздавал спасательные пояса, но их не хватало для всех, а потому ими снабжали только институток и младших кадет 3-й роты.
Какой-то воспитатель из этой роты, с паническим криком — «Я не умею плавать;» — вырвал из рук одного кадета спасательный пояс и дрожащими руками надевал его на себя, многие бросились к спасательным лодкам. Но их на местах не оказалось, но и матросов тоже не было видно, как это ни отрадно. Тогда старшие кадеты 1-й роты, видя всю панику, овладевшую даже некоторыми из наших офицеров, быстро организовались, соединились со 2-й ротой и на палубе ночью вдруг раздалось спокойное пение кадетского хора:
«... В нас дух отцов богатырей и дело наше право, сумеем честь мы отстоять, иль умереть со славой!..»
Песня за песней неслись по простору Черного моря, начиная успокаивать испуганных людей и вскоре паника улеглась. Часть старших кадет пошла разузнавать причины происшедшего толчка корабля, остальные же продолжали пение.

Вскоре вое было выяснено. Оказалось, что матросы подложили в одно из помещений носового трюма «Кронштадта» адскую машину, сами погрузились во вcе лодки, имевшиеся на корабле, и под покровом ночной темноты незаметно покинули «Кронштадт».
Надо полагать, что с офицерским составом корабля они расправились по-своему, или же забрали их с собой. Но как это им удалось сделать, об этом никто и никогда не узнает. На пустом капитанском мостике не было никого. Руль был крепко закреплен, направляя корабль в одном направлении.
Кадетами был быстро разыскан какой-то морокой офицер, понимавший в управлении кораблем, и его попросили принять командование. Было установлено, что закрепленный руль направлял «Кронштадт» на минное поле; в начале войны с Германией и с Турцией, как раз в этом месте Черного моря, где мы находились, был нами подбит немецкий крейсер «Гебен», который прошел через Босфор погулять и попугать прибрежные русские города. Газеты, в свое время, много кричали об этом и критиковали нашу обороиу. Наделал «Гебен» много шума и в Крыму, и в Одессе, пострелял немного по берегам, но толку от этого не было никакого, только сам получил артиллерийские гостинцы с берега и поврежденным ушел обратно.

Заплыв в самую середину минного поля, «Кронштадт» каждый момент мог взлететь на воздух и разорваться на части. Но в нашей среде не было ни страха, ни даже разговоров на эту тему; мы, конечно, знали что минные поля — это не шутка, но верили, что с нами ничего не случится. Знали, что бывают чудеса, да еще не такие! Чем мы хуже «Гебена», который гулял по минному полю, как раз по этим местам, и не взорвался, чего же нам беспокоиться, как-нибудь пройдем.
Ночь была необыкновенно темная, небо было затянуто облаками. Машины «Кронштадта», к которым были приставлены кадеты, работали мерно. Полоски света из окон кают освещали воду за бортом на большое расстояние и вода эта, как течение в реке, пробегала около корабля куда-то назад, во тьму. Группа кадет, доставленная на самый нос «Кронштадта», заботливо вглядывалась в темную воду и искала мины, хотя в этой темноте нельзя было ничего разобрать. Но главное, что они исправно исполняли свою должность. Так полагалось по морским правилам и исполняющие такую должность называются «вахтенными»; в данном положении «Кронштадта», зашедшего в минное поле, служба эта была опасной и ответственной.

Капитан «Кронштадта» был энергичным и хладнокровным офицером. Из кадет 1-й и 2-й роты он сразу организовал всю команду корабля на вое необходимые должности; кочегары встали к печам паровых котлов, были назначены и простые матросы, даже место радиотелеграфиста занял один офицер авиационного отряда, воем на быстроту коротко и ясно он объяснил их обязанности. Взрыв адской машины, от которого так сильно вздрогнул «Кронштадт», вышиб целую стальную плиту на правой подводной части на носу корабля и вода хлынула внутрь.
Кадеты, опять под руководством капитана, быстро наложили толстый пластырь на дыру, которая образовалась от взрыва, другая же группа насосами выкачивала воду из носового трюма. Насосы не успевали выкачивать всю воду и она прибывала вое больше и больше. Организовали вторую и третью группы, чтобы вычерпывать воду всеми имеющимися ведрами и выливать ее за борт по цепи, составленной из кадет. Но и это не помогало, вода все прибывала и прибывала. Паника среди пассажиров утихла почти совсем. Никому кроме кадет не было известно, что «Кронштадт» двигается между минами, в самой середине минного поля и что вода неудержимо прибывает. Поэтому, палуба постепенно начала пустеть, вое забирались в свои трюмы, чтобы немного отогреться и по возможности вздремнуть до рассвета. Мерно работавшие машины корабля успокаивали растрепанные нервы пассажиров и даже как-то убаюкивали.

Прибывающая в трюме вода накреняла очень заметно на правый бок серую махину корабля. На заре, которая зимой наступает довольно поздно, «Кронштадт» опять вздрогнул. На этот раз толчок был настолько сильный, что многие даже чуть не упали. Машины остановились. Вое проснулись и опять в панике бросились на палубу. Первая мысль у нас, кадет, была о том, что мы наскочили на мину. Но в наступающем рассвете можно было ясно разобрать, что перед носом «Кронштадта», приблизительно на расстоянии километра, успокаивает взоры черная лента холмистого берега, а корабль наш стоит совершенно неподвижно, среди спокойного моря, сильно накренившись на правую сторону.
«Берег близко, значит "можно и доплыть!» — мысль эта победила сразу панику, снова начавшуюся на палубе. Вскоре выяснилось, что наш капитан, успешно выведя «Кронштадт» из минного поля и видя, что вода все прибывает и грозит затопить корабль, решил искать мель, на которую и посадил нас. Хотя толчок, напугавший всех был очень сильным, но вода перестала прибывать, уровень ее стал постоянным и исчезла опасность потонуть, т. к. «Кронштадт» крепко врезался в песок.

С корабля понеслись по безпроволочному телеграфу первые просьбы о помощи — "S.0.S.", повторяющиеся каждые 15 минут. К 11 часам утра на горизонте показался английский крейсер. Он шел полным ходом по направлению к нам, но подойдя приблизительно на 500 метров, сделал два круга и так же быстро ушел. В 2 часа дня подошли 2 других английских корабля и остановились недалеко от нас. Видно было, как опускались шлюпки с матросами и как они гребли к нам. Они привезли с собой стальные тросы, которые прикрепили с обоих сторон кормы «Кронштадта». Пара матросов с флажками в руках остались у нас, а остальные пошли обратно. Через короткое время оба корабля стали нас тянуть с мели. Видно было, как сильно натягиваются тросы, как вскипает вода под винтами кораблей, но «Кронштадт» не двигался с места. Начались какие- то переговоры через рупоры, маханье флажками и быстрое, и медленное, опять натягивались тросы и опять тянули без результата.
«Тянут, потянут, вытянуть не могут», шутили кадеты: «Надо позвать Бабку, да Дедку!»

После повторных криков в рупоры на непонятном языке, мы получили о капитанского мостика приказание, которое заключалось в том, что вое пассажиры «Кронштадта» должны были выйти на палубу и собраться у левого борта. По знаку с мостика, все сразу, быстро, должны были перебежать на правый борт и снова, по новому знаку, бежать обратно на левый борт. Началось что-то похожее на игру; пассажиры забегали по палубе то туда, то обратно. Стало весело и захотелось даже подпрыгивать на бегу. Так бегали и бегали, так что даже стало казаться смешным, но вдруг «Кронштадт» закачался и постепенно стал опоздать с мели, продолжая по инерции покачиваться. Оба английские корабля подошли к нам вплотную с обеих сторон, прикрепили нас к себе канатами и наше путешествие началось снова.

Мы шли в виду берега, обратно к Одессе.
— «Неужели же в руки большевиков?» тревожно спрашивали друг друга офицеры, которые потеряли свой авторитет в наших глазах во время паники.
«Возможно, что так!» повторяли они, еще больше нервируя себя своими ответами. Мы же относились к этому как- то пассивно, веря что и на этот раз избежим беды. А «Кронштадт» зажатый между двумя кораблями, как арестованный шел обратно в Одессу.

Вода в трюме, немного медленнее чем раньше, но вое же прибывала и прибывала. Уже были залиты все нижние трюмы, в потухнувшей кочегарке вода была уже по колено. Опасались взрывов еще не остывших котлов. Машинное отделение тоже наполнялось водой и «Кронштадт», хотя и был прикреплен канатами с двух сторон, давал крен направо вое сильнее и сильнее. Опять заработал радио-телеграф, на этот раз на борту английских кораблей. Надвигались вечерние сумерки, как вдруг с треском лопнули канаты между «Кронштадтом» и правым английским кораблем и наше судно резко еще больше наклонилось вправо и потянуло за собой левого «англичанина», на котором засуетились и быстро отвязались от нас. «Кронштадт» пошатнулся и почти что лег на правый борт. Оба английских корабля отошли подальше от нас. На горизонте уже были видны зажженные фонари на Одесских улицах и кое где мигающие рекламы.

В наступающих сумерках виднелись силуэты стоящих на рейде иностранных военных судов, награжденных кадетами прозвищем «коршуны», и какой-то корабль, быстро идущий по направлению к нам. Вое ближе и ближе, уже можно было прочитать, что на носу золотыми буквами было надписано «Александр Михайлович». Он шел быстро и так же быстро подошел вплотную к правому борту «Кронштадта» и пришвартовался к нему. С нашего капитанского мостика раздалась команда: «Приготовиться к перегрузке! Сначала женский институт!»

Пока еще дисциплина держалась на высоте и перегрузка институток прошла в порядке. Следующими следовали кадеты 3-й роты и вое шлю сначала нормально, но когда перешла половина роты, «Кронштадт» резким движением еще больше накренился; началась опять паника и перегрузка пошла без очереди, кто как и где мог успеть, перелезал или перепрыгивал через борт. С капитанского мостика спокойно и строго послышалась команда:
«2-я рота на левый борт!»
Приказание было немедленно исполнено, правый борт «Кронштадта» приподнялся и переход остальных людей произошел более или менее в порядке. На «Александре Михайловиче» была французская команда. Наша 2-я рота терпеливо вое еще находилась на левом борту «Кронштадта», а «Александр Михайлович» по французской команде быстро отвязался и стал медленно отходить. Мы все видели, как ген. Саранчев стал возмущенно требовать от французского капитана пристать обратно для перегрузки 2-й роты, но француз невозмутимо объяснял генералу, что его корабль перегружен и не может больше принять пассажиров, без опасности самому перевернуться.

Генерал Саранчев беспомощно заплакал, встал на колени перед французским молокососом и сложа руки, как на молитву, умолял этого субъекта не обрекать кадет на гибель. Мы стояли молча на левом борту «Кронштадта» и нам было унизительно стыдно и больно за нашего доброго генерала. Наших воспитателей с нами не было, они успели перегрузиться во время. Нам не хотелось ни смотреть, ни слушать, ни думать; кто-то из кадет смущенно попытался острить, оказав: «Вот и приехали в Париж!»

«Кронштадт» наклонялся вое больше и вдруг его корма стала медленно подыматься, а нос стал опускаться в воду. Трап, висевший с правой стороны борта, неожиданно зацепился за верхнюю палубу «Александра Михайловича» и, чтобы освободиться от него, он должен был опять подойти вплотную к «Кронштадту». Кто-то вызывающе громко опросил:
«Что ж, мы во Франции или в России?»
и как ответ на этот вопрос, 2-я рота рванулась на палубу «Александра Михайловича». На возмущенные крики французика, который вытащил из кобуры револьвер и угрожал стрелять, никто не обращал внимания и перегрузка прошла быстрее, чем можно было ожидать, а французского крикуна окружили здоровяки 1-й роты, да и «Александр Михайлович» совсем не думал переворачиваться, а освободясь от «Кронштадта», медленно отошел от него, направляясь к Одессе. Француз продолжал что-то картавить, но был беспомощен.
«Ох, и была бы из него яичница, если бы хоть раз выстрелил!»,
почесывая руки и расходясь от него, ворчали кадеты 1-й роты.

продолжение...

 Отправлено: 04.06.08 17:53. Заголовок: продолжение... Леони..

продолжение...
Леонид Буйневич.
«КРОНШТАДТ»


Все наши вещи, а главное съестные припасы, остались на «Кронштадте». На рейде Одессы, совсем недалеко от самого порта, сразу за молом, разделяющим порт от рейда, стоял на якоре маленький корабль торгового флота. К нему мы и подошли. Из злобы, или для удовлетворения своего оскорбленного французского самолюбия, французик приказал перегрузить на этот корабль 2-ю роту. После новых резких, но коротких объяснений с ген. Саранчевым, мы получили распоряжение перегрузиться. Перелезали медленно, прощаясь с друзьями, весело шутя и посылая воздушные поцелуи по направлению капитанского мостика.

«Александр Михайлович» быстро отошел от нас и скрылся в темноте наступающей ночи. Мы разбрелись по нашему новому помещению, подыскивая себе места и стараясь устроиться на них поудобнее. Принимая во внимание, что о момента погрузки на «Кронштадт» мы еще ничего не ели, легко понять что мы были озабочены поисками продуктов питания на этом нашем новом корабле. Но было темно, света на нем не было, спички следовало беречь для курения и, поэтому, решив дожидаться утра, мы легли спать голодными, кому где удалось устроиться. Море начинало бушевать и наше корыто качалось на волнах, как скорлупа от ореха, но это было даже кстати, т. к. убаюкивало и нагоняло сон.
Спали хорошо и спокойно. Утром проснулись рано и качали знакомиться с нашим поплавком. Выйдя на палубу, увидели перед нами Одессу, залитую солнечным светом, во всей ее красе, украшенную красными флагами почти на каждом доме. Налюбовавшись этой неприятной картиной, мы установили что являемся первым кораблем, стоящим на рейде так близко от совершенно пустого порта. Почувствовали, что появилась опасность неожиданного ночного нападения или обстрела днем, с берега. Установили дежурства.
После этого узнали, что наш тральщик, или грузовик, носит название «Паванна». Скоро нашли трюм, нагруженный мешками риса и сундуками с апельсинами. Это открытие было, пожалуй, самым радостным. Нашли и помещение кухни в полном порядке, с огромным запасом дров, разных размеров и сортов кастрюль, тарелок, чашек и чайников. Нашли и огромный танк, наполненный вкусной пресной водой, а также и исправный электрический мотор, дающий свет всему кораблю. Сразу же пустили его в ход.
Топки были пусты, паровые котлы холодные, угля не было нигде, но машинное отделение было в порядке. Но зато помещения кают и трюмы напоминали собой нечто, подвергшееся неожиданному нападению пиратов в давние времена. Вое было разломано, побито и разбросано.
Кучи пустых бутылок от всяких напитков, окурки папирос и настоящий ковер из скорлупок семечек на полу говорили, что тут было веселое празднование хулиганов.

Наши добровольные повара приступили к стряпанью еды, комбинируя рис с апельсинами к завтраку, апельсины с рисом к обеду и рис без апельсинов к ужину. Другие занялись общей чисткой помещений. Горячий кипяток вместо чая можно было получить уже через 25 минут.
Через несколько часов "Паванна" уже выглядела совсем иначе и даже приобрела уютный вид.
Проходили дни и ночи, про нас видимо забыли. В солнечные дни мы изучали с палубы Одесский бульвар, пустой порт, стоящие вокруг на рейде военные суда "коршунов", с направленными на город орудиями для устрашения, смотрели в воду, а в ясные вечера разглядывали звезды на небе. Других занятий не было. Без конца питались рисом и апельсинами, и разместившись уютной компанией в кружок; под разные рассказы друзей попивали кипяток и не унывали.

Однажды подошла лодка с французскими матросами. По спущенному тралу они поднялись к нам; француз, морской офицер, долго о чем-то разговаривал по французски с полк. Навроцким, потом сел в лодку и отчалил по направлению ближайшего крейсера. Через несколько часов мы заметили катер, быстро идущий к нам. Оказалось, что наши добрые союзнички привезли нам хлеб.
Наше меню улучшилось, кроме риса и апельсинов мы получили наш православный, солдатский русский хлеб, правда немного суховатый, но главное не французский, а действительно наш. Казалось, что вкуснее этого хлеба нет ничего. С этих пор, каждый день утром, точно как по часам, к нам подходил катер и привозил хлеб.

Один за другим пролетали дни беззаботной жизни на рейде. Некоторые шутили, что если бы еще какой-нибудь катер стал доставлять нам по утрам молоко, то можно было бы совсем вообразить, что мы богачи и проводим каникулы на собственной яхте. Но однажды, вместе с привезенным хлебом, к нам поднялось несколько французских матросов и офицер, которые остались у нас. Наших поваров сменили, как потом выяснилось, итальянцами на французской службе. Капитанский мостик ожил, а "Паванна" украсилась сигнальными флажками, которые то подымались, то опускались на. мачте.
- "Держись, Ванька, начинается!"
шептали наши остряки. Наша жизнь переменилась и питание улучшилось, т. к. теперь тот же рис давали о каким-то сладким, ароматным соусом со вкусом апельсина и тот же хлеб. Эта горсточка матросов была очень дружелюбна и симпатична и мы с ними просто подружились; иначе и быть не могло, когда они так сердечно снабжали нас папиросами.

Однажды утром, когда с моря дул особенно сильный ветер, мы любовались как мощные, бушующие волны разбивались о камни мола, разделяющего порт от рейда. Насколько море на рейде бушевало, вздымая высокие волны, настолько в самом порту оно было спокойно и даже напоминало зеркальную поверхность озера. Внимание наше было привлечено к берегу, где от Одесского бульвара отчалила лодка, в которой виднелись силуэты двух людей. Они усиленно гребли и лодка довольно быстро скользила по гладкому морю, по направлению к выходу из порта. Когда она достигла середины, с берега раздались ружейные выстрелы и пули стали ложиться вокруг лодки, поднимая высокие фонтаны в спокойной воде. Когда эти фонтаны были особенно близки к лодке, гребцы бросали весла и ложились на дно. Стрельба прекращалась, но когда через короткий промежуток люди поднимались и гребли опять, выстрелы начинались снова, и так продолжалось довольно долго. Мы с волнением наблюдали за этой картиной, всецело держа сторону гребцов на лодке и инстинктивно желая им помочь: раз они на воде и по ним стреляют, значит они принадлежат к нашему лагерю. Кто-то предложил открыть стрельбу по берегу, но у нас только несколько человек имели винтовки. Когда они вынесли их на палубу, энергично вмешался капитан-француз, категорически запретив открывать огонь; по его словам, это могло нарушить соглашение между французами и войсками, занявшими Одессу (не называя их большевиками) . О существовании каких-либо соглашений мы еще тогда не имели никакого понятия и узнали о них значительно позже, во принуждены были разочарованно покориться, сжимая кулаки в бессильной злобе.

Между тем, лодка была уже на расстоянии всего около 30 метров от камней волнореза, когда стрельба с берега особенно усилилась. От фонтанов воды, подымавшихся от пуль, лодку временами было почти не видно. Гребцы адова упали на дно и на этот раз особенно долго но поднимались. Ветер дувший с моря стал сносить лодку обратно к берегу, во обстрел лодки прекратился. — «Повидимому, оба убиты!»
— выразил вслух свою мысль кто-то из наших кадет, но мы молча продолжали наблюдать за лодкой. Но тут вдруг из нее поднялась одна фигура, быстро скользнула через борт в воду и поплыла по направлению к молу. Было ли это замечено о берега, или нет, — неизвестно, но оттуда больше не стреляли. Второй беглец из лодки не поднимался, а ветер продолжал медленно нести ее к берегу. Общее внимание сосредоточилось на плывущем человеке. Он подвигался быстро и приближался к волнорезу, отделявшему порт от рейда и составленному из больших каменных кубов, которые тянулись высокой и длинной лентой. С нашей стороны об этот мол с силой разбивались высокие волны, поднимаясь пенистыми брызгами и полностью заливая камни белой пеной.
Именно к этим камням и приближался плывущий. Вот он уже уцепился за камень и вскарабкался на него, но налетевший вал с силой омыл его обратно в воду. Опять уцепился, опять влез, машет рукой и что-то отчаянно кричит, но опять его смывает вал. Так продолжается долго. Нервы напряжены, — как ему помочь? Нельзя же допустить, чтобы человек, спасшийся от большевиков, погиб на наших глазах у нас под носом.

— «Лодку бы послать», слышались голоса кадет. Кто-то побежал к полк. Навроцкому, кто-то из умеющих говорить по-французски — к капитану, прося разрешения опустить лодку и спасти человека. Но француз и слышать не хотел о таком риске, объясняя что вмешательством в такое щекотливое дело можно вызвать вооруженную стычку, нарушение договора и много неприятностей и выговоров от своего начальства. Делать было нечего, вое находившиеся на «Паванне» столпились на корме и с тревогой наблюдали за волнующей картиной.
Видя безвыходное положение беглеца, пара кадет приняла быстрое решение. Побежали к своим приятелям, французским матросам, каким-то образом объяснили им суть дела, больше жестами, чем словами, и уговорили опустить лодку и спасти человека, утаив что капитан «Паванны» этого не разрешает. Никто и не заметил, как с носа нашего корабля быстро спустилась на воду единственная паша спасательная лодка, в которой уже находились смелые заговорщики и матросы. Капитан- француз как раз горячо объяснялся с полк. Навроцким, когда лодка, качаясь на волнах, прошла уже довольно далеко от «Паванны», по направлению к молу. Когда капитан-француз их заметил, он побледнел как полотно и стал что-то неистово кричать и махать руками. Не знаю, слышали ли его гребцы, или шум ветра и волн заглушал отчаянный вопль капитана, только лодка вое ближе подходила к молу и гребцы, повидимому, не думали о возвращении. Человек в воде попрежнему пытался ухватиться за камни, хотя чувствовалось что он изнемогает; но при виде приближающейся лодки, силы к нему вернулись, он быстро забрался на верх каменного мола и, не ожидая чтобы волна его снова смыла, бросился в набегающий вал со стороны рейда.
Один момент казалось, что волна разобьет его об острые камни, но судьба улыбнулась пловцу. Белая пена закрыла его от наших взоров, а отходящая волна отнесла от камней. Когда его голова снова появилась на поверхности, он был уже довольно далеко от мола, а расстояние между ним и лодкой все уменьшалось. Это было удачно для всех, т. к. лодка не могла подойти к острым камням со стороны открытого моря, без опасности разбиться в мелкие щепки, а одновременно разбились бы и отважные гребцы.

Наконец мы увидели, как истомленный человек подплыл к лодке, как гребцы ухватили его за руки, втащили в лодку и пошли назад. Француз-капитан, с выражением полного отчаяния на лице, ушел в свою каюту, сильно хлопнув дверью.
С радостью и с любопытством мы следили, как лодка причалила к кораблю и как ее начали подымать наверх. На дне лодки, тяжело дыша и закрыв глаза, лежал молодой человек одетый в форму французского матроса. Лицо его было избито, покрыто крупными синяками и опухшее, из рук, покрытых ранами и царапинами, сочилась кровь и окрашивала в розовый цвет воду, которая текла из мокрой одежды спасенного человека. Его перенесли в каюту капитана, который больше не ругался и вполне успокоился.
Он смущенно благодарил своих смелых матросов и сигнализировал флажками на соседний крейсер о случившемся. Оттуда он получил ответ, но мы не смогли узнать, что ему передали.

Наши взоры снова привлекла лодка в порту, которую ветер почти подогнал к берегу, где уже как муравьи толпились люди. Из рассказа спасенного французского матроса выяснилось, что вторым человеком в лодке был наш офицер доброволец; он был тяжело ранен и, по мнению матроса-француза, должен был умереть прежде, чем лодка пристанет к берегу. Оба они были пойманы в Одессе красными, арестованы, избиты и приговорены к расстрелу со многими другими. Им двоим удалось бежать, когда их вели на расстрел; скитаясь и скрываясь в погребах домов, они добрались до порта, овладели лодкой, но были замечены... все остальное нам уже было известно самим.

Странные и удивительно разные понятия встречаются у людей разных наций; нам, кадетам, казалось несомненным, что если бы раненым оказался французский матрос, то наш офицер не выскочил бы из лодки в воду, а попытался бы вывести лодку с раненым из порта, или же сам бы погиб вместе с ним. Хотя м. б. это так только казалось нам из-за затаенной обиды в душе за русского офицера.

Лодка уже совсем подошла к берегу, но не было слышно никакого выстрела. Это успокоило нас и прогнало тяжелые опасения, витавшие в наших головах. Темнота наступала быстро. На бульваре зажглись огни и приставшая к берегу лодка утонула во мраке наступившей ночи.
На другой день спасенного француза увезли куда-то на «хлебном» катере. В этот же день, немного позже, к нам подошел большой катер, который с трудом снял нас с якоря и потащил на буксире куда-то в глубину рейда. Уже далеко, за всеми военными судами, стоял на, якоре угольщик, такой же заброшенный и забытый как «Паванна; нас подвели к нему и пришвартовали к его борту. По распоряжению капитана, мы начали большими корзинами перегружать уголь на «Паванну». Лебедка была испорчена и грузить пришлось вручную. Работала вся рота с раннего утра до позднего вечера, и так несколько дней.
Наконец, настал день, когда по окончании нашей работы мы решили исследовать этот заброшенный корабль и маленькими группами в два, три человека расползлись по трюмам и каютам угольщика. Первое впечатление заставляло тревожно думать о тех ужасах, которые здесь происходили перед тем, как его покинула команда. Машинное отделение было разбито до виртуозности, котлы пробиты и забрызганы кровью, на грязном полу в узких коридорах тоже встречались лужи засохшей крови. Осколки стекла, пустые винтовочные гильзы и следы пуль, — вот что мы находили на каждом шагу, причем на корабле не оставалось ни одной лодки. Между прочим, их не было и на «Паванне», за исключением одной, вероятно случайно забытой. В узких коридорах было темно, электричество было испорчено. Наша группа бродила внизу, заглядывая в каюты, повидимому недавно еще принадлежавшие матросам из команды этого корабля.
buinevich2 (54K) Пустые бутылки от водки, разбитые и целые, были единственными предметами, которые мы находили в каютах. Переходя из одной в другую, мы подошли к железной двери, у которой было маленькое окно с решеткой. Дверь была закрыта на большой висячий замок: маленькое помещение за ней, невидимому, предназначалось для кладовой или для магазина.


Сараево 1925г. Оркестр балалаечников. В центре - генерал Адамович и Леонид Буйневич ( с балалайкой)

Любопытство толкнуло нас заглянуть через решетку во внутрь. И вдруг оттуда на нас выглянуло худое, изможденное лицо живого человека. Исхудалыми руками, обнажая грудь, покрытую грязной,. измятой рубашкой, он заговорил хриплым голосом:
«Убейте меня, я больше не могу, убейте!»
От такой неожиданности, при всей нашей храбрости, мы бросились бежать наверх из темного коридора, перегоняя друг друга.
Захлебываясь от волнения, мы доложили полк. Навроцкому о том, что видели, а он передал это французу-капитану; уже минут через двадцать французские матросы вывели под руки высокого худого человека, еле державшегося на ногах, заросшего рыжей бородой, грязного, одетого в морскую форму торгового флота. Оказалось, что это был капитан этого угольщика; матросы, перед своим уходом с корабля, избили его до бесчувствия, закрыли на замок в этой маленькой кладовой, предварительно унеся вое съестные припасы и запас пресной воды. С остальными разделались по своему, просто перестреляли: и побросали в воду, а сами на спасательных лодках ушли ночью в Одессу. Что было с этим бедным капитаном дальше, нам неизвестно. Его с «хлебным» катером перевезли на французский крейсер и мы не узнали его дальнейшую судьбу.

На другой день мы, кочегары, затопили печи под котлами и начали поднимать пары. Приблизительно после двадцати часов, к вечерней заре торжественно снялись о якоря. С «Паванны» раздался длинный, густого баса свисток, сопровождаемый облаком вылетающего пара, и мы пошли довольно быстро, разрезая небольшие волны открытого моря. Одесса, оставалась сзади. Кое где мерцали зажженные рекламы и виднелись фонари Одесского бульвара. Уже в наступивших сумерках «Паванна» прошла недалеко от затопленного корабля. Из воды только торчали длинные мачты, наклоненные вправо, и часть кормы, на которой можно было ясно прочесть надпись белыми буквами «Кронштадт». —
«Это военная плавучая мастерская Балтийского флота», заметил опять знакомый голос знатока кадета: — «Не плавающая, а ныряющая», поправил его один из остряков.
Было тихо и спокойно. Перед нами колыхалось Черное море, на западной части неба краснели облака. За бортом ясно доносились всплески воды. Это кадеты бросали за борт свой ужин, рис с апельсинами, а запоздалые чайки, летевшие за «Паванной», с жадными криками набрасывались на эту добычу, как на какой-то неведомый до сих пор деликатес. Права была поговорка, что на вкус и цвет товарища нет!

Куда мы шли, никто из кадет не знал, но нас это мало интересовало. Было приятно двигаться, после долгого стоянья я после всего пережитого. Погода, была дивная, море довольно спокойное, время проходило быстро и весело. Наблюдали за чайками, провожавшими нас из самой Одессы, любовались дельфинами, прыгавшими вокруг нашего корабля, и внимательно вглядывались в горизонт, надеясь увидеть землю. Но земли нигде не было, только море, море и море!..

Кто-то из кадет заметил приближающийся к нам в воде большой белый предмет и объявил первое, что ему пришло в голову: «Мина!» Но оказалось, что это был лишь большой пакет, связанный простыней, упавший невидимому с какого-то корабля. Началась ловля пакета; когда его поймали и вытащили, то рассмотрев его содержимое, увидели что он состоял из платьев, белья, чулок, ботинок и прочих вещей женского туалета. Кадеты разобрали вещи и в скором времени на нашей палубе устроили настоящий маскарад. В длинных платьях, в ботинках на высоких каблуках, в шляпках и с открытым зонтиком, неуклюже прогуливались переодетые кадеты, вызывая громкий смех у остальных. Но это быстро надоело.

После нескольких дней беззаботного плаванья, уже совсем под вечер заметили вдали полоску земли. К утру эта полоска превратилась в высокие горы и наша «Паванна» вошла в порт Новороссийска и пришвартовалась к пристани. На ней толпились жители города, ожидавшие вновь прибывший корабль и с любопытством, рассматривая нас, вступали в разговоры и засыпали вопросами. В этом шуме разговоров выделился громкий женский голос, кричавший нам наверх:
«Кадеты, есть ли между вами кадет Буйневич, или кто-нибудь знает, где он?»
Много голосов кадет сразу ответили на это, а я, тоже стоявший на палубе «Паванны», на ее носу, узнал голос моей матери, с которой я давно уже потерял всякую связь из-за происшедших политических событий. Такая неожиданная счастливая встреча привела меня в восторг и я поспешил к спущенному тралу, чтобы сойти вниз на пристань.
По нему уже опускались матросы, а передо мной вступил на него кадет Рогойский старший. Трап был очень крутой и по нему ходили медленно. Не успел я сделать и трех шагов, как послышался треск, трал сломался и все мы, в один момент, очутились в воде между кораблем и пристанью. Раздались крики, произошла суматоха и нам начали бросать спасательные круги. Конечно, очень спешили, т. к. была опасность, что наш корабль, который волны прижимали к пристани, мог легко нас раздавить, тем более что расстояние заметно уменьшалось. Не ожидая помощи, я сразу поплыл к выходу из этого узкого прохода. Рогойского вытащили наверх, а я плыл до того места где находились моторные лодки, и вылез на ступеньки пристани.
Моя мать почти потеряв сознание, стояла поддерживаемая какими-то офицерами. Я поспешил к ней. С меня лилась вода, мокрая одежда прилипала к телу, из сапог брызгали фонтаны и мешали идти нормально. Мой вид был, наверное, смешон, т. к. мои товарищи весело содеялись, смотря на меня. Впрочем, смеялся и я сам. С мамой я уехал сушиться на их квартиру, где остался и спать. На другой день утром я пошел на пристань, но «Паванны» уже не было, она ушла прошлым вечером, унося моих товарищей 2-й роты в Туапсе. Так я и не смог попрощаться, а со многими из них уже не встретился больше никогда.

Проходило время, вое мы ушли из России и в Югославии образовались кадетские корпуса, сохранившие старые традиции и великую любовь к Родине. Вторая Мировая война снова разрушила нормальную жизнь и разбросала кадет по всему миру. Как-то, в конце уже 1945 года, мне пришлось пролетать над побережьем Адриатического моря. В одном из мест был виден затопленный корабль. Из воды торчали наклоненные в правую сторону мачты, а на корме, торчавшей из воды, можно было прочесть надпись «Куманово».
Вспомнился «Кронштадт» и вдруг возникла в памяти статья из сербской газеты «Политика». В ней говорилось, что ген. Врангель подарил Королевству С.Х.С. пассажирский пароход «Александр Михайлович», которому дали новое имя «Куманово» и что это очень было полезно для королевства. В этой же статье приводился и протест французского правительства, которое настаивало на том, что вся флотилия ушедшая из России, должна, была быть поставлена в Биэерте. Все это вспомнилось так живо, что сердце сжалось от обиды. Так вот где опять встретился мне этот корабль! Давно уже воды омыли следы слез генерала Саранчева с твоей палубы, но из памяти это не изгнать и забыть это невозможно.

Леонид Буйневич IV в. Рус. Кад. Кор.