Отправлено: 24.03.08 18:09. Заголовок: Кадетская перекличка (продолжение) (продолжение)

Р. ПОЛЧАНИНОВ
ВОСПОМИНАНИЯ НЕКАДЕТА
Сараево, 20-е годы

Мы приехали в Королевство СХС (Югославию) в 1921 году. Все Приморье с Владивостоком было еще в руках белых. В Туркестане и Монголии еще шли бои, Тамбовская губерния была охвачена Антоновским восстанием. Против большевиков восстали матросы Кронштадта. Были и другие восстания.

В Королевстве СХС некоторые кадеты, окончив корпуса, шли в первые годы (до 1923-го) в Николаевское кавалерийское училище Белой Церкви (Югославия) продолжать свое военное образование. В то же время в Болгарии продолжались занятия еще в семи юнкерски училищах, продолжавших выпускать офицеров.

Генерал Врангель считался до 1 сентября 1924 года Верховным главнокомандующим Русской армии, и в Сремских Карловцах (Югославия) был его штаб. Этот штаб был занят не только переводом воинских частей на «трудовое положение», но и планировкой продолжение борьбы с большевиками. Для народной песни «Не для меня придет весна» молодежь придумала не очень веселую концовку:

Не для меня придет война,
Умчусь я в сопки Приамурья,
Сражусь я с бандой большевистской,
Там пуля ждет меня давно.

Русская эмиграция считала свое "трудовое положение" временным и была готова по первому сигналу встать в строй и двинуться в поход на большевиков.
В Королевстве СХС было три кадетских корпуса — Донской Крымский и Русский. Последний был в Сараево, что и было отмечено в «Звериаде»:

В горах средь Боснии, далеко
В долине дикой и глухой,
Лежит Сараево глубоко,
Над быстрой горною рекой.
И там на площади угрюмой,
Безмолвна, сумрачна на вид,
Как бы полна тяжелой думой,
Казарма старая стоит.

«Звериада» — это кадетская летопись в стихах. Каждый выпуск добавляет что-то от себя. «Звериада» — это книга в роскошном переплете, со страницами, украшенными рисунками и каллиграфическим текстом. Она была символом кадетских традиций — таинственных, о которых посторонним не следовало знать.

«Звериада» хранилась у восьмиклассников, и когда они кончали корпус, она передавалась на «ночном параде» следующему выпуску. Преподаватели и воспитатели, которые сами были когда-то кадетами, знали обо всем этом, но делали вид, что не знают.
Кроме кадетского корпуса была в Сараево и русская начальная школа. Мальчики, кончавшие школу, поступали в корпус, а девочки уезжали в один из двух девичьих институтов — Донской или Харьковский.

Корпуса и институты были закрытыми учебными заведениями, т. е. школами-интернатами, где ученики пребывали семь дней в неделю, имея право уходить в отпуск по субботам после обеда и до всенощной и по воскресеньям после богослужения и примерно до 5 часов вечера. В среду вечером кадеты 7-х и 8-х классов могли покинуть корпус на два часа. Так, во всяком случае, было в Белой Церкви, куда в 1929 г. был переведен корпус из Сараева.

Некоторые мальчики, жившие в Сараево, могли быть в виде исключения «приходящими», т. е. жить дома и только приходить в корпус на занятия. Родителей это устраивало, но директор корпуса генерал-лейтенант Борис Викторович Адамович всячески старался не уступать просьбам родителей и требовал, чтобы все кадеты жили вместе в интернате.
Он был по-своему прав. Приходящие в глазах всех других кадет выглядели то ли какими-то привилегированными, то ли какими-то неполноценными кадетами. Это мешало созданию кадетского духа, кадетской спайки и всему тому, чем отличались кадеты от гимназистов, которых они презрительно называли шпаками. Отличались кадеты от гимназистов и некоторыми специфическими выражениями.
Например, гимназисты говорят «одноклассник», а кадеты — «однокашник», потому что ели одну и ту же кашу. Теперь это слово считается устаревшим и потерявшим смысл, а было бы неплохо вернуть его на старое место в русском языке.

Были в Югославии интернаты и при русских мужских и женских гимназиях, но там был другой, некадетский и неинститутский дух. Сараевские школьники, за редким исключением, поступали в корпуса и институты.

Мой отец окончил в Тифлисе (ныне Тбилиси) гимназию, хотя имел право как сын офицера учиться в Тифлисском корпусе. Против кадетского корпуса была его мать-грузинка (урожд. Ассатиани), которая хотела, чтобы мой отец посещал уроки грузинского языка и литературы. Для желающих при гимназии были грузинские уроки, чего в корпусе не было.
В корпусе все кадеты должны были посещать все уроки. Исключения для кого-то противоречили кадетскому духу.
После гимназии мой отец поступил вольноопределяющимся во Владикавказский пехотный полк, а после отбытия воинской повинности поступил в Тифлисское пехотное юнкерское училище, окончив которое был выпущен в офицеры (ускоренный выпуск в 1905 г.).

Борис Иванович Мартино, отец моего друга детства Бори, окончил Морской кадетский корпус. Он нам любил рассказывать о разных комичных происшествиях, но никогда не говорил, что были у него и трудности. Нет, не с преподавателями или воспитателями, а с кадетами же. Об этом мы кое-что узнали позднее.

В пехотных корпусах, а может быть, и в некоторых гимназиях была традиция — когда кончались экзамены, «хоронить химию» Полагалась процессия и пение соответствующих песен с припевом «Химия, химия, сугубая химия».
В Морском корпусе хоронили «Альманах» — книгу с описание морских течений, ветров, климатических условий и многих друга вещей, необходимых для плаваний по морям и океанам.
Когда первый кадет шел сдавать экзамены, на доске для объявлений появлялось сообщение о том, что «Альманах» заболел. Каждый день появлялись новые сообщения о развитии болезни «Альманаха». И когда последний кадет сдавал последний экзамен, появлялось траурное сообщение о смерти «Альманаха». Ночь похоронная процессия шла по бесконечным коридорам (общая протяженность — 3 версты) с тихим пением соответствующих песен. По дороге делались остановки, например, перед химической лабораторией, преподавательской и обязательно перед квартирой директора.
По традиции полагалось директору спеть «Анафему», достаточно громко, чтобы он слышал. Директора, которые когда-то сами были кадетами, не обижались, зная, что такова традиция. И вот однажды был назначен новый директор, который так понравился кадетам, что они решили спеть ему не «Анафему», а «Многая лета». Директор был потрясен. С ним чуть не случился удар. Были ведь и до него хорошие директора, но никому из них «Многая лета» не пели.

У всех преподавателей были, конечно, прозвища. Одного кадеты прозвали Крокодилом, и когда встречались с ним в коридоре, то кто- нибудь начинал убегать от него зигзагом. Говорят, что от крокодилов надо убегать зигзагом, потому что они могуть кинуться прямо на жертву, но с трудом меняют направление.
Борис Иванович знал много кадетских песен и стихотворений, но не все можно было цитировать детям. Отрывок из одного стихотворения я помню до сих пор.
В Морском кадетском корпусе был Компасный зал, украшенный портретами мореплавателей во весь рост. Компасным он был назван, потому что был круглым и на полу были выложены румбы. В стихотворении говорилось, что ночью в канун корпусного праздника — 6 ноября, портреты оживали и устраивали смотр преподавателям, воспитателям и самому директору корпуса.
Запомнились мне слова вице-адмирала Василия Михайловича Головнина (1776-1831) про одного преподавателя по прозвищу Ворса (растрепанный конец веревки), полученному за растрепанную бороду.
Обращаясь к Ворсе, Головнин сказал:

Был на море-океане,
Был на острове Буяне,
У японцев был в плену.
Ни во сне, ни наяву
Не видал до этих пор
Рожи этому подобной. ..

Из разных слышанных нами кадетских анекдотов стоит рассказать один.
Петр Могила († 1647) был в 1627 г. избран архимандритом Киево- Печерской лавры, а в 1632 г. добился у польского правительства равноправия православных с униатами. В 1631 г. он основал высшее училище в Киеве «для преподавания свободных наук на греческом, славянском и латинском языках». Деятельность Петра Могилы проходилась на уроках Закона Божия. Один кадет невнимательно слушал законоучителя и не выучил урока. Когда батюшка спросил его потом, о чем говорилось на прошлом уроке, кадет встал и дал знак рукой, чтобы ему подсказали. Ему подсказали: «О Петре Могиле», а кадет ответил: «О Петре в могиле». - «А что он там делал?» - спросил законоучитель. «Спасался», — ответил не растерявшийся кадет.
Были и другие подобные комичные случаи.
Мой друг Боря Мартино был на два класса старше меня. Окончив в 1926 г. русскую начальную школу, он поступил в местную гмназию. Как раз в этом году Державная комиссия, которая ведала деньгами, отпускаемыми правительством Югославии на русские учебные заведения, решила сократить число кадетских корпусов и постепенно закрыть Русский кадетский корпус в Сараево. Для этого в 1926 г. был закрыт прием в первый класс. Даже если бы Мартино хотели отдать своего сына в корпус в Сараево, они бы не смогли этого сделать, а посылать в другой город в интернат они не захотели. Я был бы очень огорчен, если бы Боря уехал в другой город на весь школьный год, да и Боря не горевал, что не попал в кадеты, и мы этого вопроса даже не обсуждали.

Мы и раньше бывали часто друг у друга в гостях, а теперь, когда Боря поступил в гимназию, а я остался в русской школе, стали ходить еще чаще в гости друг к другу. И Боря, и я должны были возвращаться домой к указанному времени, но иногда мы задерживались, и тогда родители писали друг другу записки с извинениями и объяснениями причин задержки. Телефонов ни у кого из нас не было, как и мало у кого в Сараево в 20-е—30-е годы.

Летом 1928 г. я окончил русскую начальную школу и сдал вступительный экзамен в кадетский корпус. Это был уже третий год постепенного его закрытия. В Сараевском корпусе уже с осени 1928 года не было первых двух классов. Следующий школьный год был начат при отсутствии всей третьей роты — всех первых четырех классов. 5 сентября 1929 г. остатки корпуса покинули Сараево и были помещены в здании Крымского кадетского корпуса в Белой Церкви.
Сдав в 1928 году вступительный экзамен в Сараево, я был принят в Донской кадетский корпус в Горажде, что и было сообщено мои родителям. По примеру Мартино, а надо полагать, и по их совету мои родители решили меня в Донской корпус не посылать, а отдать в местную гимназию, причем не в Первую мужскую, куда мне бы полагалось идти по месту жительства, а во Вторую, где уже учился мой друг Боря.
Для меня это было большим ударом. Не потому, что я мечтал стать кадетом, а потому, что я не сомневался, что иного пути, как корпус, у меня нет. Военная форма, погоны, кокарда, строй... вырос в офицерской семье, в сознании, что мое место в строю.
«Наш полк. Заветное, чарующее слово для тех, кто смолоду и всей душой в строю...»
Этими словами начиналось посвященное кадетам стихотворение поэта К. Р. — Великого князя Константина Константинович Романова, которое я не раз слышал от моих друзей-кадет и которое еще в начальной школе знал наизусть.
Я не мыслил себя шпаком. Я просил, я требовал, я плакал, ничто не помогало. Боря бывал у меня каждый день и со своей стороны оказывал на меня давление. Ведь отъезд в корпус значил для нас разлуку на 9 месяцев, а мы так привыкли друг к другу.
Пришлось смириться и идти с отцом в гимназию на прием директору.
Директор гимназии посмотрел на свидетельство о сдаче вступительного экзамена в корпус, написанное, кстати, только по- русски, и решил сделать мне небольшой формальный экзамен по сербско-хорватскому языку, который мы в русской начальной школе не проходили и по которому у меня не было отметки. Он мне дал прочитать что-то, написанное кириллицей и латиницей, поговорил со мной, посмотрел с грустью на меня и сказал отцу, чтобы он купил «читанику» (хрестоматию), нанял бы репетитора и чтобы я за лето хорошенько подучился.

Я был принят в гимназию, о чем отец сообщил директору Донского корпуса.
Хоть я и не попал в корпус, хоть я и не был смолоду в строю, полк остался для меня «заветным, чарующим словом».

Р. Полчанинов
«Славянка», 31 октября 1997г.
КП №64-66, 1998г. 151

 Отправлено: 27.05.09 04:47. Заголовок: 10. ДЕСАНТ НА КУБАНЬ..

10. ДЕСАНТ НА КУБАНЬ

В июле пошли слухи, что наше мирное пребывание на берегу Черного моря скоро кончится. Стали поговаривать о десанте на Кубань или на Дон, в котором и мы, возможно, примем участие. За это время наш полк хорошо отдохнул. Этот отдых полк заслужил. Почти за три года непрерывных боев и походов такое счастье, как сравнительно длительный отдых, ему выпало в первый раз. Полк получил пополнение, получил недостающее вооружение и стал опять внушительной силой. Кроме всего, в него отдельным батальоном был влит Гренадерский полк в триста человек, почти одних офицеров.

За это время все у нас как-то приоделись. Сшили себе белые гимнастерки, форменные фуражки (синий околышек и белый верх). В то лето портные и "фуражечники" Керчи были завалены работой на алексеевцев. Я тоже заказал себе такую фуражку и мне казалось, что она мне чрезвычайно идет и делает более взрослым.

В последних числах июля был получен приказ о выступлении. Оказалось, что учебная команда, в которой я состоял, в поход не идет, а остается с обозом в Керчи. Большинство офицеров нашей команды обратилось с просьбой в штаб полка о переводе в боевые роты. Я тоже уговорил командира полка взять меня с собой.

Помню, грузились мы вечером, но не на городской пристани, а у причалов Керченской крепости, наверное, из соображений соблюдения тайны. Перед погрузкой был смотр полка нашим новым командиром дивизии генералом Казановичем. Для нашего полка он был свой человек. После генерала Богаевского он в Первом Кубанском походе командовал нашим полком.

Судно, на которое мы погрузились, оказалось вместительной баржей с поэтическим названием "Чайка". Ее тянул большой катер. Через Керченский пролив проходили опять ночью. На следующее утро проснулись в открытом море. Начинался солнечный летний день. Ветра не было и почти не качало. Настроение у всех было приподнятое, бодрое; верили, что поход будет удачным. Наше благодушное настроение несколько испортилось к полудню, когда наступила жара. Наша "Чайка", сделанная из железа, на солнце раскалилась. На палубе было терпимо, там хотя бы был свежий воздух. Но большинство сидело в трюме, где была невыносимая жара и духота. Все разделись и сидели голыми, но и это не помогало. Ко всему прочему выяснилось, что запас пресной ''оды взят недостаточный; вода была быстро выпита и людей начала мучить жажда. Некоторые пили морскую воду, благо вода в Азовском море не такая соленая. Пробовал и я ее пить, но не мог, было слишком противно. Меня выручил арбуз, который купил в день погрузки. Он оказался не особенно зрелым и я не стал его есть и собирался выбросить, но, к счастью, почему-то этого не сделал. На следующий день он очень пригодился мне и казался отличным.

В Азовском море мы встретились с другими кораблями и присоединились к ним. По мере продвижения вперед нас становилось все больше и постепенно образовалась довольно многочисленна эскадра — в два-три десятка судов, правда, небольших по размеру Для крупных кораблей Азовское море недостаточно глубоко. Те” не менее, картина была довольно внушительная.

Однако, внушительность эта была только внешняя: как hoton выяснилось, две трети едущих на этих кораблях были не войска, ; те, кто позднее оказались только ненужным балластом. Казан отправляющиеся к себе на Кубань, уверенные в победе, везли собой семьи и весь свой скарб. С ними ехали их войсковой атамаи со своей канцелярией, члены Кубанской Рады, видные кубанские общественные деятели. Как пишет с возмущением в своих воспо минаниях генерал Врангель: "На корабли было погружено 16000 человек и 4500 коней, при общей численности войск в 5000 штыков и шашек. Все остальное составляли тыловые части и беженцы".

Генерал Врангель, будучи занят другими делами и операция- ми, чересчур положился на генерала Улагая, которому было поручено командование этим десантом, переоценив его организаторские способности. О составе десанта генерал Врангель узнал (как он пишет в своих воспоминаниях) в последний момент, когда уже было поздно что-либо менять.

Такого состава десант, его подготовка и погрузка не могли остаться тайной, поэтому понятно, что десант на Кубань, как показали дальнейшие события, для большевиков не был неожиданностью. Они нас там ожидали и успели к этому подготовиться сосредоточить войска. Им неизвестно было только точное месте высадки десанта.

Такой громоздкий и ненужный груз, как штатские люди и бе-женцы, сыграл печальную роль в Кубанской операции. Он связал действия армии, сделав ее неповоротливой и медлительной, оглядывающейся на обозы, где находились семьи воюющих.

Но все это рассуждения и мысли теперешние, когда уже знаешь к чему это привело и чем кончилось. Пятьдесят лет тому назад я, вообще, о таких вещах не рассуждал; все мне было интересно и я пребывал в прекрасном настроении духа. Да и никто, думаю, из плывущих тогда на нашей "Чайке" не занимался критикой и не сомневался в успехе, который нас ожидает.

Под вечер наша эскадра остановилась и все командиры частей были вызваны на совещание на корабль, где находился генерал Улагай и его штаб. На это совещание ездил и командир нашего полка.

Когда стемнело, опять тронулись дальше. На рассвете второго дня показались берега Кубани. Было тихое, ясное утро. Море было спокойное, почти как зеркало. Вдалеке показалось какое-то селение. Это и была станица Приморско-Ахтарская, цель нашего путешествия — исходная точка нашего десанта.

Корабли шли медленно и осторожно, опасаясь сесть на мель. С них, создавая какую-то особенную торжественность, понеслась песня стосковавшихся по родной земле казаков:

Эх, Кубань, ты наша родина,

Вековой наш богатырь!

А с берега, врываясь диссонансом и возвращая к действительности, грубо застучал пулемет. Это большевистский пост дал о себе знать.

Суда остановились довольно далеко, около версты от берега, т.к. ближе было чересчур мелко. Сначала высадились части конных кубанцев, а потом наш Алексеевский полк. Произошло неожиданное купание всего полка; Хорошо, что вода была теплая и начало припекать солнце. Эту версту до берега пришлось пройти голыми; в начале вода была мне по горло. Солдаты шли, неся винтовку и одежду над головой. Наши сестры милосердия шли со своими ротами в одних сорочках. Им было, конечно, труднее идти, чем мужчинам: дно было илистое и вязкое, да и ростом они были меньше.

Первые, дошедшие до берега, еще не одетыми вступили в перестрелку с большевистским постом. Их там оказалось немного, с одним пулеметом, и они быстро отступили. Начало было удачно - высадка прошла без потерь, как мне помнится, не было даже ни одного раненого.

Добравшись до берега и увидев, что опасности нет, что большевики уже отступили и их пулемет замолчал, я вспомнил, что мне страшно хочется пить. Побежал к невдалеке разбросанным хатам, вблизи которых были видны журавли колодцев. Туда же, перегоняя друг друга, уже бежали толпы полуодетых людей. Когда я подбежал к первому колодцу, из него уже вместо воды вытягивали жидкую грязь. То же самое повторилось и у второго колодца. Я вбежал в хату, надеясь хоть там получить какой-либо жидкости. В хате казачка разливала из бочонка белый хлебный квас. Но мне и здесь не повезло. Когда очередь дошла до меня, весь квас был уже выпит и мне досталась одна белая гуща. Но она была холодная, видно, бочонок перед тем стоял в погребе, и я ею как-то утолил свою жажду.

Вернувшись обратно, я нашел командира полка. Он уже сердился и беспокоился, куда я пропал, и велел мне больше без его разрешения никуда не отлучаться.

В это время несколько рот полка, рассыпавшись по полю в цепь, двинулись на станицу. Командир полка с адъютантом и ординарцем, несущим полковой значок, отправились пешком туда же, а с ними и я.

Большевики, как видно, уже бежали. Было тихо и выстрелов слышно не было. Наши цепи шли по неровному полю, мы же шли по дороге и незаметно их обогнали. Они были еще далеко, а мы уже входили в станицу, где у околицы остановились и стали их поджидать. Потом командир шутя говорил: "Сегодня я с Борисом (т.е. со мной) первыми вошли в Приморско-Ахтарскую, так что честь ее занятия принадлежит нам!"

На улицах станицы у многих домов были выставлены скамьи, на которых были расставлены ведра с молоком и водой, хлеб, гало, арбузы. Казачки угощали проходящих солдат.

По дороге к станичному управлению мы зашли на железнодорожную станцию; она была пуста, но было видно, что еще недавно здесь шла нормальная жизнь. У платформы под парами стоял поезд.

Наш ординарец нашел где-то телеграфиста и привел его к командиру. Выяснилось, что телеграф еще работает. Узнав это, командир приказал телеграфисту получить связь с комендантом Гимошевки. (Тимошевка — это первая большая узловая станция по дороге на Екатеринодар, теперешний Краснодар.) Коменданту Тимошевки наш командир представился как красный комендант Приморско-Ахтарской. Тот поверил и начал расспрашивать, что у нас происходит. О десанте ему было уже известно. В связи с этим у них были большие волнения, но никаких подробностей они еще не знали. Наш командир сообщил ему, что добровольцы начали высадку, но что Приморско-Ахтарская оказывает сопротивление и просит немедленно прислать ей в подмогу бронепоезд. Тимошевский комендант ответил, что у них на станции как раз стоит бронепоезд и что он сейчас кому следует нашу просьбу передаст.

Несколько минут длилось молчание — наверное, он пошел разговаривать об этом со своим начальством. А затем телеграф начал отбивать такие слова, как белогвардейская сволочь, гадюки, бандиты, пересыпая их площадной бранью, и наконец совсем замолчал. Связь прекратилась. Надо предполагать, что там в этот момент стало известно, что Приморско-Ахтарская уже сдана, и комендант понял, что кто-то из добровольцев пытается его обдурить.

План нашего командира состоял в том, чтобы заманить бронепоезд сюда, потом за ним взорвать железнодорожный путь, чтобы он не мог уйти, и взять его в плен. План трудный, но при удачном стечении обстоятельств выполнимый. Как рассказывал командир, такие "трюки" с красными в прошлом уже удавалось проделывать. Жаль, что на этот раз не удалось.

Нехватка бронепоездов во время нашего десанта все время чувствовалась, т.к. действия нашего полка, особенно в начале, происходили вдоль полотна железной дороги. Отсутствие у нас бронепоезда давало большие преимущества большевикам, у которых они были. Наши артиллеристы даже пытались эту нехватку как-то восполнить, сделав самодельный бронепоезд. Простая железнодорожная платформа была обложена мешками с землей. За этим прикрытием были поставлены два пулемета и одно полевое орудие. Эту платформу возил простой паровоз. Такого рода сооружение было большой помощью в боях с пехотой, но конкуренции с. настоящими бронепоездами, конечно, не выдерживало.

Передохнуть в Приморско-Ахтарской не удалось. Не успели мы хорошо поесть, как был отдан приказ выступать дальше. Наш полк получил приказание занять позиции около так называемых Свободных Хуторов, находящихся верстах в двадцати по железной дороге от Приморско-Ахтарской и прикрывать высадку главных сил десанта. Нужно было торопиться, чтобы не дать красным опомниться и подтянуть силы.

Командиру полка пришлось, не помню уж из-за чего, задержаться, и поэтому штаб полка тронулся в путь, когда уже стемнело. Лошадей у нас не было. К счастью, на станции достали довольно большую дрезину. Погрузили на нее телефон, несколько ящиков с патронами, наши сумки и отправились догонять полк.

В гору дрезину приходилось толкать самим, под горку же все усаживались на нее и катились довольно быстро. Вначале шутили и смеялись, но вскоре попритихли, начали уставать, да и обстановка не располагала к шуткам.

Темная ночь. Тишина, нарушаемая лишь постукиванием нашей дрезины. Незнакомая, еще не занятая нами местность. Камыши плавней, в некоторых местах подходящие к самой железной дороге, стояли вдоль нее как бы стеной. Неприятель мог оказаться за каждым кустом, за каждым поворотом. А нас несколько человек, при таких условиях в полном смысле слова беззащитных, неспособных оказать сопротивление. Ведь неприятель мог нас видеть, а мы его нет. Единственная надежда была на счастье да на то, что перепуганные большевики удрали уже далеко и не думают о засадах. Прошло порядочно времени, а наших все нет. Командир начал беспокоиться, что с полком и где он.

Я очень устал и, несмотря на переживаемые всеми волнения, задремал. Проснулся от толчка, когда наша дрезина резко затормозила. Нас остановила наша передовая застава. Дальше за ней наших уже не было. Не останови нас наша застава, наше путешествие могло бы кончиться печально. Наш полк мы как-то обогнали. Возможно, что дорога, по которой шел полк, проходила вдалеке от железной дороги. Но так или иначе, связь с полком была установлена и мы, довольные, повернули обратно.

Штаб полка обосновался в ближайшей железнодорожной будке. Не успели мы разместиться и устроиться на ночлег, как началась перестрелка. Оказалось, что большевистский разъезд наткнулся на нашу заставу, на которую недавно "наткнулись" и мы. Наше счастье, что большевистский разъезд попал на нашу заставу, а не на нас. При начавшейся перестрелке один красноармеец был ранен и взят в плен. Это был первый пленный, взятый нами на Кубани.

На другой день, рано утром большевики повели наступление. Наступил тяжелый день для нашего полка.

Наш полк занял позиции ночью, действуя на ощупь, не зная, что впереди и вокруг него. Два батальона заняли позиции левее железной дороги. Правее, довольно далеко от железной дороги, у Свободных Хуторов, занял позицию 3-ий Гренадерский батальон.

Наступала на нас кавалерийская дивизия, имеющая в своем распоряжении артиллерию, которая начала нас усиленно обстреливать. Наша артиллерия еще не успела подойти и мы не могли ответить им тем же.

Большевики, наверное, узнав, что в железнодорожной будке находится штаб полка, взяли ее под обстрел. Снаряды, все сотрясая, рвались совсем рядом. В такой переделке я еще не бывал. Перепуганный, я сидел за кирпичной стеной какого-то сарая и просил у Бога, чтобы этот ужас скорее кончился. Судьбе хотелось быть милостивой к нам и на этот раз попаданий не было. Было много грохота, переживаний и страха, но никто не был даже ранен. При такой обстановке наш штаб на какой-то промежуток) времени оказался отрезанным от остальных частей полка. Позднее обнаружилось, что большевики бросили свои главные силы на наш крайний правый фланг, занимаемый Гренадерским батальоном, с целью его окружить.

Бой там продолжался несколько часов без перерыва. Патроны были на исходе. Около полудня батальон не выдержал и начал отступать. Но в своем тылу он натолкнулся на красных и оказался отрезанным от своих. Мало кто пробился из окружения. Большинство или были порублены красной конницей или взяты в плен. В этот день батальон потерял убитыми или взятыми в плен , 200 человек, среди них 4 сестры милосердия. В этом, казалось бы, безнадежном положении нашлись командиры, которые не растерялись, не поддались панике и сохранили присутствие духа.

Прорываться пришлось через хутора. Каждые 40—50 шагов был забор, через который нужно было перелезать. Как рассказывали, у одного из таких перелазов остановился начальник пулеметной команды пор. Слободянюк с пулеметом; его огнем он прикрывал отступление. У него уже кончались пулеметные диски. Увидев среди бегущих своего брата, он закричал ему: "А диски взял?" На обязанности младшего брата было носить пулеметные диски. "Нет, не взял", — ответил тот смущенно. "Тогда иди обрат- но и принеси их сюда", — отдал поручик брату довольно жестокое приказание. Младший брат точно исполнил приказ старшего брата: побежал обратно, пробрался на оставленную ими позицию, на глазах у подходивших красных забрал диски и принес их брату. Эти диски спасли людей, прорывавшихся вместе с этими двумя братьями, от большевистского плена.

К вечеру подошла наша артиллерия, и Свободные Хутора, где произошла трагедия Гренадерского батальона, были нами взяты обратно. На другое утро были подобраны убитые и раненые. Убитых было около ста человек, и, наверное, много еще не найденных осталось лежать в зарослях кукурузы, в камышах плавней.

В степи была вырыта большая братская могила и все трупы свезены к ней. Все они были догола раздеты: кто-то позарился на синие бриджи, на хорошие сапоги. Среди убитых были и такие, которые были сначала ранены, а позднее кем-то добиты. Но и этого мало: кто-то издевался над ними, кто-то мучил раненых перед тем, как убить. У многих были выколоты глаза, на плечах вырезаны погоны, на груди звезды, отрезаны половые органы.

Сколько нужно было злобы, жестокости и садизма, чтобы это сделать. И ведь это проделали над русскими свои же русские и только потому, что они правду и добро понимали по другому, чем те, кто надругался над ними. А казалось, еще недавно и те и другие вместе сражались на Германском фронте и в трудную минуту, рискуя жизнью, выручали друг друга. Кто разбудил в них зверя? Кто натравил этих людей друг на друга? Я не хочу сказать, что в этом виноваты были только красные, а белые всегда были правы. Конечно, много жестокого делали и белые.

Нет ничего ужаснее, кровопролитнее и беспощаднее гражданской войны. И не дай Бог, чтобы русскому народу пришлось еще раз пережить что-нибудь подобное.

В день панихиды было получено еще одно печальное известие в Приморско-Ахтарской при разгрузке пароходов случайной бомбой налетевшего большевистского аэроплана был тяжело ранен помощник командира полка по хозяйственной части полк. Вертоградский. Бомба, разорвавшаяся рядом, оторвала ему обе ноги. Чтобы дальше не мучиться, у него еще нашлись силы вынуть наган и застрелиться.

Полковник Вертоградский был женат на женщине-прапорщике, первопоходнице Зинаиде Николаевне Реформатской. В 17-ом году, при Керенском, она поступила в женский батальон. Была послана в Москву на курсы в Алексеевское пехотное училище, по окончании которого была произведена в прапорщики. Всего женщин на этих курсах было двадцать пять, потом пятнадцать из них пробрались на Дон к генералу Алексееву и пошли в Первый Кубанский поход. Зинаида Николаевна была среди них. В мое время в Белой армии чина прапорщика уже не было и первым офицерским чином был чин подпоручика. Не было и женщин в армии, кроме сестер милосердия. Поэтому прапорщик Реформатская никакой должности в полку при мне не занимала, и ее знали только как жену помощника командира полка. Не была она произведена и в подпоручики, а ее чин прапорщика постоянно напоминал о Женском батальоне — безрассудной, но героической попытке русских женщин во время развала керенщины спасти Россию и своим примером образумить мужчин и заставить их выполнить свой долг перед Родиной.

* * *

Гибелью Гренадерского батальона и смертью помощника командира полка начался для нашего полка Кубанский десант.

Под вечер, в день похорон погибших гренадеров, из камышей, близко подходящих к железнодорожной будке, где находился штаб нашего полка, выполз странного вида человек. Он был в изодранной черкеске, заросший и измученный. Представился есаулом, назвав свою фамилию. Сказал, что он послан к нам штабом Кубанского повстанческого отряда, действующего в плавнях в районе Ачуева, для связи с командованием десанта.

Он рассказывал, что в плавнях находится много казаков, бежавших от красных и жаждущих опять начать борьбу с большевиками. Это сообщение ободрило и подняло дух, упавший после событий последних дней, и несколько разогнало минорное настроение, навеянное панихидой. Правда, как показало будущее, не все было столь радужным, как это описывал повстанец, и не так много оказалось казаков, готовых опять начать борьбу за освобождение Кубани от коммунистов.

Приехавшие в этот же день из Приморско-Ахтарской рассказывали, что выгрузка войск, так затянувшаяся, наконец закончилась и что нужно ждать приказа об общем наступлении. Ждать пришлось недолго; на следующее утро началось наше наступление всеми силами. Это был третий день нашего пребывания на Кубани. В этот день была с боем занята станица Ольгинская и взяты пленные. Кубанцы отбили у большевиков большой броневик с несколькими пулеметными башнями и с громким названием "Товарищ Ленин". Этот броневик я увидел при входе в станицу. Имя Ленина уже было перечеркнуто мелом и сверху тем же мелом было каллифафически выведено "Генерал Бабиев". Казаки уже перекрестили броневик, дав ему имя своего любимого командира. Ген. Бабиев, один из наиболее блестящих кавалерийских генералов Юга России, во время нашего десанта командовал кубанской казачьей дивизией.

Это был лихой командир и еще молодой, но в период мировой и гражданской войн он получил множество ранений, отчего стал инвалидом: одна рука у него была сухая и не действовала. И тем не менее он был всегда там, где опасность, всегда впереди своих казаков. Рассказывали, что обыкновенно, когда его дивизия шла в атаку, он брал поводья в зубы, в здоровую руку саблю и скакал впереди всех, увлекая людей за собой. Казаки его обожали, ему верили и были готовы идти за ним куда угодно.

* * *

Вечером в станице Ольгинской неожиданно в штаб нашего полка явились два офицера из нашего Гренадерского батальона, которые уже были нами причислены к погибшим. Спаслись они чудом. Как они рассказывали, батальон был окружен, попытка пробиться окончилась неудачей. Патроны все вышли. На спасение не было никакой надежды и они сдались, другого выхода не было. Офицеров сразу же отделили от нижних чинов и начали издеваться над ними и избивать. На ночь их поместили в какой-то сарай. Их было больше пятидесяти человек. Из разговоров конвоиров они поняли, что утром их ожидает расстрел. И вот эти два офицера сговорились, что, когда их утром поведут на расстрел, они попытаются бежать. Терять было нечего, а, может быть, посчастливится и удастся спастись.

На рассвете их повели за станицу по дороге, идущей кукурузными полями. Эти два офицера шепотом пробовали уговорить шедших с ними тоже рискнуть и броситься всем одновременно в разные стороны, но их план не встретил сочувствия — для этого нужна была какая-то решимость, а ее у большинства уже не осталось. Тогда один из них сильно толкнул ближайшего конвоира, так что тот упал. Настало замешательство, воспользовавшись которым они бросились в чащу рядом растущей кукурузы. Конвоиры открыли огонь, но преследовать не решились, видимо, боясь растерять остальных пленных. В этих зарослях кукурузы офицеры и скрывались два дня, питаясь початками зеленой кукурузы.

Остальные же пленные были расстреляны. Трупы их позднее были найдены какой-то казачьей частью.

Наше наступление первые дни развивалось успешно. Каждый день занимали новую станицу, брали пленных, отбивали у большевиков пушки и пулеметы и довольно быстро продвигались по направлению к Екатеринодару.

Оптимисты даже начали подсчитывать, когда мы будем в Ростове, считая взятие Екатеринодара и очищение Кубани от большевиков делом решенным.

Кубань, несмотря на третий год гражданской войны, оставалась краем, поражающим своим богатством и обилием всего, что дает земля. Не было, как мне кажется, в России края богаче, чем Кубань, с ее черноземом, дающим щедрые урожаи, с ее большими, благоустроенными, широко раскинувшимися станицами, с ее бесконечными полями высокой кукурузы, пшеницы и с ее бахчами и фруктовыми садами.

Нигде я не ел таких сладких кавунов, таких душистых дынь и таких сочных персиков, как на Кубани. Мы как раз попали в сезон и объедались всеми этими деликатесами — плодами Кубанской земли.

Трудно было тогда поверить, что через тринадцать лет здесь на Кубани люди будут тысячами умирать от голода и даже дойдут до людоедства. (Голод на Кубани, 1933 г.)

* * *

Около станицы Роговской штаб полка был обстрелян большевистским самолетом. Для меня это было что-то новое, еще мною не испытанное и, может быть, потому так хорошо запомнившееся.

Было уже под вечер, жара спала. Бой кончился и стрельба прекратилась. Наступила приятная тишина. Вдалеке было видно, как наши цепи начали входить в станицу: большевики, как видно, се уже оставили.

Штаб полка в это время находился около насыпи железной дороги. Здесь же стояла какая-то команда полка. Солдаты и офицеры сидели на насыпи, курили и спокойно разговаривали. Вдруг тишину нарушил треск летящего самолета. Наш он или красный, определить сразу было трудно. Но очень скоро это стало ясно. Самолет неожиданно пошел вниз, спустился совсем низко и со страшным шумом пронесся над нашими головами, стреляя по нам из пулемета. Он летел так низко, что можно было разобрать лица летчиков. Их было двое.

Я упал на насыпь железной дороги, заросшую травой. Казалось, что каждая пулеметная очередь с самолета срезает траву над моей головой.

Сделав два или три таких залета, самолет поднялся и улетел. Нужно было быть первоклассным летчиком, чтобы такое проделать на аэроплане того времени.

Большого урона от этого нападения не было, кажется, было два или три раненых. Но психологический эффект был большой. Это было нечто подобное немецким "тиф флигерам", которых мы так боялись во вторую мировую войну.


***

На третий или четвертый день нашего наступления нами была занята станица Тимошевская — важный железнодорожный узел. До Екатеринодара, столицы Кубанской области, оставалось недалеко. Уже было пройдено полпути. Но здесь, в Тимашевке, наше наступление почему-то вдруг остановилось, и мы тут простояли, как будто чего-то выжидая, три дня в полном бездействии. А отдыхать нам было рано, ведь наступление только что началось.

Много позднее, уже в эмиграции, приходилось читать, как генерала Улагая, начальника нашего десанта, обвиняли в медлительности и в проявленной им тогда, совсем ему не свойственной, нерешительности.

На квартиру в Тимошевке я вместе с несколькими офицерами попал в богатый казачий дом. Хозяйка нас там прямо закармливала. Как-то на обед она нам сварила целого маленького поросенка. Аппетиты у нас были хорошие, желудки здоровые. В один присест мы вчетвером этого поросенка и прикончили, и никто этому не удивлялся, и никто из нас не заболел.

На главной площади станицы был устроен парад войскам, с оркестром трубачей, а потом молебен с многолетием.

Все это, вероятно, было сделано с, пропагандистской целью — показать казакам нашу силу и привлечь их в наши ряды. Но, видимо, этой своей цели парад не достиг. Казаки и дальше в своей массе продолжали выжидать.

К тому же и события начали принимать неблагоприятный для нас оборот. Оказалось, что у нас в тылу не все в порядке. Пока мы были в Тимошевке, большевики высадили десант около Приморско-Ахтарской, пытаясь отрезать нас от моря. Высадились они как раз там, где за десять дней перед этим высадился наш десант.

Чтобы остановить большевиков, туда спешно была брошена дивизия генерала Бабиева. Туда же был послан и наш полк.

Но белых оказалось чересчур мало, а красных чересчур много. Разбить их нам не удалось. Они давили на нас своей массой. На смену одним появлялись новые. Началась агония, когда одной храбростью не возьмешь. Несколько дней наш полк метался по степи, ведя непрерывные бои. Потери были огромные, особенно среди офицеров. На Кубань большинство из них приехало в наших форменных белых алексеевских фуражках, заметных издалека. Говорили, что у красных даже была специальная команда целиться и стрелять "по белым фуражкам". Были выбиты почти все ротные командиры. За эти несколько дней наш полк сменил четырех командиров полка. Был ранен полковник Бузун. Сменивший его на посту командир 1-го батальона полк. Шклейник был убит. Вступивший после этого в командование полком командир 3-го батальона кап. Рачевский был смертельно ранен и через несколько дней скончался. После него полк принял полковник Логвинов, который и посадил нас обратно на пароход.

В одном из боев наш полк взял в плен около тысячи красноармейцев. В массе это были мобилизованные, т.е. оказавшиеся не по своей воле на стороне большевиков. Они выдали своих комиссаров и сами же с ними безжалостно расправились, устроив над ними самосуд. Большинство из пленных было сразу же распределено по нашим поредевшим ротам.

Не прошло и трех-четырех часов после появления у нас этих пленных, как нашему полку вновь пришлось иметь дело со свежим полком красных. По открытому полю этот полк шел густой цепью, наступая на нас. В этом бою замечательно показали себя только что взятые в плен красноармейцы. Они первыми бросились в атаку с криком: "Товарищи, не стреляйте! Мы свои! Сдавайтесь!" Красные цепи, как бы в нерешительности, остановились, потом совершенно неожиданно для нас повернули назад и начали уходить, не приняв боя. Возможно, красное начальство, не уверенное в стойкости своих красноармейцев и боясь, что с этим полком может произойти то же, что и с предыдущим, решило не рисковать. Из этого полка сдалось в плен только несколько человек.

Рассказываю я это со слов других. Сам же я в это время находился в обозе, который двигался за полком. Во время каждого боя мы останавливались, выжидая, чем он кончится.

От этих дней остались в памяти: раскаленная степь, пыль дороги да бесконечные бахчи зрелых, сочных арбузов и дынь. Они были наше спасение. Ели мы их и с хлебом и просто так. Они нам утоляли и голод и жажду.

Отступая, около станицы Гривенской, мы вышли на Протоку, являющуюся одним из главных рукавов реки Кубани.

Река Кубань, давшая имя Кубан ...

 Отправлено: 27.05.09 04:48. Заголовок: 10. ДЕСАНТ НА КУБАНЬ..

... скому казачьему войску, в недалеком прошлом была своего рода географическим феноменом. Еще на моей памяти, наш учитель географии любил задавать такой вопрос: "А какая река в России впадает сразу в два моря?" Чтобы получить хорошую отметку, нужно было ответить: "Река Кубань, впадающая и в Азовское и в Черное моря".

И до начала этого столетия это так и было. Один рукав, носивший название Старая Кубань, вливался в Кизилташский лиман Черного моря. Другими же своими рукавами она впадала как и теперь в Азовское море. В этом столетии рукав Старая Кубань затянуло илом и песком, он зарос бурьяном и кустарником и связь его с Черным морем перестала существовать. И река Кубань, таким образом, потеряла свой исключительный интерес для географов.

Как я уже сказал, около станицы Гривенской мы вышли на Протоку, рукав, впадающий в Азовское море. В этом месте он имеет вид полноводной реки, правда, не особенно широкой. По дороге вдоль нее и пошли наши отступающие войска. Это был единственный в этом месте узкий проход к Азовскому морю, с обеих сторон которого простирались непроходимые плавни. Для нас это было очень удачно. Это гарантировало от неожиданного нападения большевиков со стороны, а также облегчало защиту этого прохода с небольшим количеством войск и не давало возможности красным использовать численный перевес в войсках и вооружении.

Расстояние от станции Гривенской до моря, думаю, было верст тридцать-тридцать пять.

Обоз наш двигался довольно медленно, с большими остановками. Все время ехать на повозке было тоскливо и скучно, поэтому я часто шел пешком. У берега реки я нашел кем-то брошенную маленькую плоскодонную лодку-душегубку. Вычерпал из нее воду, раздобыл подходящую доску, которую применил как весло и поплыл довольно быстро вниз по течению. Стало веселее и интереснее. В моей душегубке я обогнал наш обоз, и через час или два за одним из поворотов увидел долгожданное море, правильней сказать, довольно широкое, занесенное песком устье Протоки.

Хотя время близилось к вечеру, солнце еще ярко светило, ветра не было и море было спокойное. Настроение у меня было хорошее и я не стесняясь (ведь никого вокруг не было) во весь голос пел, вернее, горланил, песни.

Вдали на песчаных отмелях были видны какие-то темные пятна, которые меня заинтересовали. Я подплыл ближе. Моего радостного настроения как не бывало. Это были человеческие трупы, принесенные сюда водой. Результат боев вдоль берегов Протоки. Они были распухшие, уже обезображенные разложением. От них шел ужасный запах.

Кто белый, кто красный — разобрать было трудно. В полном смысле — жуткая братская могила и тех и других. Смерть всех обезобразила и всех уравняла.

Такого зрелища я никак не ожидал, ведь за несколько минут до этого все было прекрасно, мне было так весело, что я совсем забыл о войне.

Солнце начало садиться, надвигались сумерки. Я повернул лодку и быстро, как будто за мной кто-то гнался, поплыл обратно.



***

С- левой стороны Протоки находится большая песчаная коса. На ней и расположились табором наши войска и обозы в ожидании пароходов, которые должны были забрать их обратно в Крым.

Несмотря на понесенные войсками большие потери и наше поражение, здесь собралось народу больше, чем с нами приехало из Крыма. Тут были и повстанцы из камышей, и казаки, присоединившиеся к нам в занятых нами станицах, и пленные красноармейцы. Численно нас стало больше, мы распухли; но не думаю, что от этого мы стали сильнее. Этот прирост, конечно, не мог возместить потерю многих старых, верных Белому делу добровольцев, нашедших в этот раз свою могилу на Кубани.

Неожиданное скопление такого большого количества людей в пустынной, отрезанной от населенных пунктов местности поставило вопрос пропитания, особенно в первые дни, довольно остро. Пришлось сесть на голодный паек. В первый день нам выдали по четверти фунта муки, перемешанной с отрубями, и ничего больше. Из нее кто варил галушки, кто делал лепешки. К счастью, о крыши не приходилось заботиться, стояли теплые летние ночи.

В прежнее время в устье Протоки находились богатейшие рыбные промыслы, а также рыбный завод, принадлежавший Кубанскому казачьему войску. Здесь производилась знаменитая ачуевская икра, засаливалась разных сортов рыба, коптились балыки. Недалеко от устья была небольшая пристань для выгрузки рыбы, амбары, солельни и небольшой поселок. Мы с одним офицером на моей душегубке это обследовали.

Все выглядело запущенным и брошенным; жителей, как я вспоминаю, мы там не встречали. Возможно, они куда-нибудь попрятались и от греха подальше ушли в камыши.

В одном из сараев мы нашли старый дырявый невод, что натолкнуло нас на мысль: не заняться ли нам рыбной ловлей? В реке, как видно, было много рыбы, их стаи все время проплывали мимо нашего челнока. Мы кое-как починили невод, позвали на помощь еще несколько человек, закинули невод и потащили его вдоль берега реки. Результат превзошел все наши ожидания. Чтобы отвезти наш улов в расположение полка, пришлось идти за подводой. Такой же улов был и на следующий день. Главным образом попадались огромные сомы таких размеров, о существовании которых я даже не предполагал.

Мы рыбу и варили и пекли в золе. Без хлеба и в таком количестве она нам скоро опротивела, но все-таки она наполняла наши желудки и голодать нам не пришлось.


***

В рыбачьем поселке Ачуеве была небольшая церковь, которой, к сожалению, тогда никто из нас не заинтересовался. Позднее, уже за границей, я где-то читал, что эта церковь старая, интересной архитектуры, расписанная каким-то неизвестным, но замечательным художником.

Когда-то здесь, недалеко от Ачуева, богатый купец, застигнутый бурей, потерпел крушение. Он дал обет в случае спасения построить церковь. Его корабль выбросило на берег недалеко от устья Протоки, и купец и его люди спаслись. Тут он и построил церковь, не поскупившись на ее украшение.

Около Ачуева нас, отступивших сюда, собралось, как я уже упоминал, больше, чем прибыло в начале. Как потом говорили, около двадцати тысяч человек.

Была построена временная пристань и когда пришли пароходы, началась погрузка, продолжавшаяся четыре или пять дней. Грузили все, ничего не оставляя: лошадей, повозки, артиллерию, отбитые у большевиков броневики. Руководить эвакуацией войск прилетел начальник штаба генерала Врангеля, генерал Шатилов. Был полный порядок и паники не было. Первыми грузились кубанские конные полки. Нашему полку и юнкерам было поручено прикрывать посадку, т.е. задержать большевиков у узких проходов около Протоки и не пропустить их к морю. Грузиться наш полк должен был одним из последних.

Большевики, стараясь прорвать оборону, вели непрерывное наступление. Наш полк, отражая атаки, и здесь нес большие потери. В этих боях особенно отличился капитан Осипенко со своей ротой, за что и был, первым в нашем полку, награжден орденом Николая Чудотворца.

В старое время для таких случаев существовал офицерский Георгиевский крест. Он присуждался особой Георгиевской думой и награждение им утверждалось самим Государем. По статусу ордена никто другой на это не был правомочен. Поэтому во время Гражданской войны на юге России офицерским Георгиевским крестом никого не награждали. И вот, чтобы возместить это, в Крыму генералом Врангелем был учрежден орден Николая Чудотворца, для награждения офицеров за особо геройские подвиги.


***

На передовые позиции, занимаемые нашим полком, туда, где происходили непрерывные бои с наседающими большевиками, я не попал. Обыкновенно меня не пускали туда, где была большая опасность. Я это время провел на самой Ачуевской косе, там где был штаб полка, занимаясь рыбной ловлей или наблюдая как производится погрузка войск на пароходы.

(покойное течение дня нарушалось налетами красных самолетов. Найти от них укрытие на голой песчаной косе было почти невозможно, и я, следуя примеру других "храбрецов", залезал под ближайшую повозку, как будто бы это могло спасти, и оттуда наблюдал за происходящим вокруг.

Таких налетов бывало по несколько в день (большевики прилагали все усилия, чтобы помешать эвакуации белых). Обыкновенно прилетал один или два самолета, летящие довольно высоко, почти вне досягаемости нашего примитивного обстрела из ружей и пулеметов. Эти самолеты сбрасывали по несколько маленьких бомб и улетали, а им на смену через некоторое время прилетали новые. Такие бомбежки большого вреда не приносили. Они действовали больше психологически, нагоняя страх на людей со слабыми нервами. Ведь бомбежка с воздуха в те времена для многих была чем-то новым, непривычным, а потому особенно жутким.

Наших самолетов на Кубани мы не видели; и в этом отношении перевес был на стороне красных.

***

Наконец, пришел и наш черед грузиться на пароход.

В последний раз белые войска уходили с Кубанской земли. Последняя возможность была дана казачеству проявить себя. Но кубанцы в своей массе остались инертными и нас в этот раз не поддержали. Если бы знали они, какая судьба ждет их в дальнейшем, что несет казачеству большевизм, то, верно, поддержали бы... Но кто знал. Была уже усталость от первой мировой войны, а тут еще более жестокая, затянувшаяся гражданская. Хотелось мирной жизни; казалось, что большевики не так страшны, что с ними можно будет ужиться.

Я не хочу бросать какие-либо обвинения служилому казачеству; оно понесло много жертв и много своей крови пролило в борьбе с большевиками. И не оно виновато, что эта борьба не была доведена до конца. Большая доля вины лежит на тех, кто еще тогда, когда Белая армия была под Орлом, сидя в тылу, вообразив себя "вождями казачества", политиканствовал, интриговал, разлагал и сеял вражду между казачеством и добровольцами.

Тем, кто в двадцатом году надеялся, что казаки смогут ужиться с большевиками, пришлось горько разочароваться. Советская власть особенно жестоко, как ни с одной другой частью населения России, расправилась с казаками. Большинство из них было раскулачено и выселено из своих станиц, отправлено в концлагеря или просто уничтожено. А на их место поселены крестьяне, привезенные из других частей России.

Перед самой революцией казаки составляли 43 процента населения Кубанской области. А в 1942-ом году, по оценке немцев, занявших в прошлую войну Кубань, казаки составляли уже только десять процентов населения этой области. Исход казаков на Запад во время немецкого отступления еще больше понизил этот процент.

Такова печальная судьба кубанского казачества.

***

Итак, мы уходили с Кубани. Второй раз за последние полгода наш полк возвращался побежденным из неудавшегося десанта.

На нашем пароходе несколько человек заболело холерой. На Кубани население нас предупреждало, что из некоторых колодцев нельзя пить воду, так как они якобы отравлены красными. Командованием было даже дано распоряжение, чтобы добровольцы пили по возможности только кипяченую воду. Был слух, что в колодцы были пущены большевиками бациллы холеры. К счастью, холерная эпидемия на нашем пароходе не разыгралась и все ограничилось этими несколькими заболеваниями.

Кроме страха заболеть холерой, почему-то запомнилось, как в походной кухне, стоящей на палубе, варили манную кашу. Пресной воды было мало, так что воду для нее черпали прямо из моря и варили, не добавляя соли. Получалось очень вкусно. Как видно, пропорция соли в Азовском море была для этого как раз подходящая. Каша пользовалась большой популярностью, чего нельзя было сказать о выданных во время этой поездки консервах. Консервы эти были из какого-то странного, белого, неаппетитного мяса. Надписи на банках, объясняющей их "содержание" не было. Кто-то пустил шутку, что они были изготовлены во время войны из мяса обезьян для питания чернокожих солдат французской армии. После таких разговоров консервы есть как-то расхотелось.

К Керченскому проливу подошли днем. Предполагая, что на Тамани находятся свои, наш пароход, не останавливаясь, начал проходить пролив.

Нужно сказать, что в то время, как мы были на Кубани, наши войска высадились также и на Таманском полуострове, т.е. на Кубанской стороне Керченского пролива. Но, как видно, Тамань к этому времени уже тоже была оставлена нами, так как наш пароход подвергся сильному артиллерийскому обстрелу. К счастью, все были недолеты.

Пришлось повернуть обратно и ждать темноты. Остановились при входе в пролив. Вдалеке была видна Русская Мама, о которой осталось много приятных воспоминаний. Ночью при потушенных огнях прошли через пролив.

По прибытии обратно в Керчь был смотр полка. Большое число бывших красноармейцев, влитых в полк, совершенно изменило его внешний вид, сделав его каким-то серым и бесцветным. Наших белых алексеевских фуражек в рядах было мало. Видно, много этих фуражек рядом со своими хозяевами осталось лежать на полях Кубани. Как у Лермонтова:

Плохая им досталась доля,
Немногие вернулись с поля.

В Керчи мы задержались недолго, что-то около недели. В последних числах августа (по старому стилю) наш полк был погружен в вагоны для отправки в Сев. Таврию.

На станцию пришли проводить меня брат и сестра. Сестра выглядела уже настоящей барышней, вызывая интерес у молодых офицеров, с которыми я ее познакомил. Прощаясь, говорили о скорой встрече, шутили, смеялись. Ведь никто не мог предположить, что это наша последняя встреча, что расставались мы навсегда и что я моих сестру и брата никогда больше не увижу...

В нашем вагоне подобрались хорошие голоса. Во время дороги много пели: на станциях около нашего вагона собиралась публика, которая каждую песню провожала аплодисментами — пели мы, по-видимому, неплохо.

Между прочим, здесь я в первый раз услыхал песню:

Пусть свищут пули, льется кровь,
Путь смерть несут гранаты,
Мы смело двинемся вперед,
Мы русские солдаты...

и так далее.

Песня нам очень понравилась и мы ее часто пели. Уже в эмиграции ей было присвоено имя "Алексеевской песни".

Выгрузился наш полк за Перекопом, на небольшой станции недалеко от Мелитополя. Оттуда по степи, минуя несколько сел, прошли вперед верст тридцать. Остановились в большом и богатом, широко раскинувшемся селе Ивановке. Здесь полк простоял около месяца, пополняясь и подготовляя себя, как потом выяснилось, к "Заднепровской операции".

В этой Ивановке мне пришлось распрощаться с моим полком. Здесь было получено распоряжение генерала Врангеля, по которому всех подростков, находящихся в армии, было приказано отправить в школы для продолжения образования. Командир полка навел справки и выяснил, что я должен ехать в сводно-кадетскую роту при Константиновском военном училище, находящемся в Феодосии. Я получил приказание собираться в дорогу и на сборы мне было дано два дня. Об этом приказе генерала Врангеля поговаривали уже раньше, и я знал, что эта участь меня не минует, но никак не ожидал, что это будет так скоро.

Командир, чтобы утешить и подбодрить меня, говорил, что мой отъезд ничего не меняет, что я по-прежнему остаюсь в списках полка, что отправку в Феодосию я должен рассматривать как командировку. Говорил, что полк и дальше будет обо мне заботиться и что на все каникулы я буду приезжать в полк.

В будущем ничего из этого не сбылось. Жизнь устроила все по-другому. В полк я больше никогда не вернулся; это прощание, как и прощание с сестрой и братом, а еще раньше с отцом в Харькове, было последним.

Как ни жестока бывает судьба к человеку, в одном она проявляет свое милосердие: в момент разлуки человек редко думает, что эта разлука навсегда.

Все связи с полком с моим отъездом порвались и все так сложилось, что в дальнейшем я никого из однополчан не встретил. Жизнь меня бросила в совершенно другую сторону. Ведь своей судьбой мы не распоряжались— ехали, куда везли.

Новые страны, новые впечатления, новые друзья, трудности и заботы (в жизни пришлось пробиваться самому), все это отодвинуло полк на задний план и постепенно он стал лишь воспоминанием далекого прошлого.

Только одно время, когда я был уже студентом, у меня на короткое время завязалась переписка с командиром полка. Он случайно встретил одного моего одноклассника, узнал мой адрес и написал мне. Судя по письмам, он был уже не тот бравый командир полка, который мне так импонировал, под обаянием которого я находился. Личная жизнь его не удалась. Его жена Ванда Иосифовна (в которую я, говоря откровенно, мальчишкой был немножко влюблен) ушла от него. Эту драму он как раз в это время остро переживал. Чувствуя себя одиноким, он в длинных письмах ко мне изливал свою душу, откровенно рассказывая, как эта женщина его оскорбила. Я же тогда, по молодости лет занятый полностью своими личными интересами, не сумел найти с ним общий язык, и наша переписка понемногу начала глохнуть и, наконец, совсем прекратилась.

Во время последней войны, как мне потом рассказывали, он поступил в Русский корпус в Югославии, боровшийся против коммунистов. Вместо полка он там командовал только ротой. Там в одной из стычек он и погиб, убитый красными партизанами.

 Отправлено: 27.05.09 22:17. Заголовок: А откуда тогда красн..

А откуда тогда красные брали самолёты для бомбёжек??? И пилотов для них???

 Отправлено: 28.05.09 03:32. Заголовок: Аэропланы были "..

Аэропланы были "реквизированы" в Русской Императорской Армии и частично "приобретены за германские деньги" у немцев... А летчики - бывшие... плюс большевики организовали несколько летных школ, где инструктора были тоже из бывших...

 Отправлено: 01.06.09 18:24. Заголовок: Спасибо, понятно... ..

Спасибо, понятно...

 Отправлено: 01.06.09 20:27. Заголовок: 11. В КАДЕТСКОЙ РОТЕ..

11. В КАДЕТСКОЙ РОТЕ В ФЕОДОСИИ

Итак, как мне ни не хотелось, но с полком в начале сентября 1920 года пришлось распрощаться. Меня приодели, снабдили деньгами, продовольствием на дорогу и всеми нужными документами. Я даже получил что-то вроде послужного списка, в котором перечислялись события, происшедшие с полком за последний год, в которых я якобы тоже принимал участие. Я, конечно, был очень горд, ведь мне как раз в эти дни исполнилось четырнадцать лет.

И вот, распрощавшись со всеми, рано утром на подводе полка, направляющейся на ближайшую железнодорожную станцию, я отправился в путь. Проводить меня поехал поручик Лебедев. В последнее время он стал самым близким мне человеком в полку. Несмотря на разницу лет, мы подружились. Он был добрым и заботливым. Я полюбил его и привязался к нему. Он посадил меня на поезд и, помню, на прощание советовал, чтобы я не ленился и писал ему почаще, говорил, что будет ждать меня на Рождество и чтобы я привозил хорошие отметки.

Этим нашим оптимистическим надеждам тоже не удалось осуществиться. Как и других алексеевцев, я его никогда больше не видел.

Для меня начинался новый период жизни "без полка".

На маленькой станции перед Джанкоем наш поезд почему-то простоял больше часу. Тогда это было частым явлением и такие задержки принимались как должное. Погода была хорошая и публика высыпала из вагонов, чтобы размять ноги.

Одна группа, человек в десять, стала предметом общего внимания. В вышитых украинских рубахах, в цветных жупанах, в широчайших шароварах, с кривыми саблями на боку, они были ярким пятном на фоне серой массы других пассажиров. Прямо персонажи из "Запорожца за Дунаем". Это, может быть, было красиво, но, как все театральное, отдавало бутафорией и маскарадом. Вели себя они как иностранцы и разговаривали между собой только на "мове". Это была, как говорили, делегация от Махно, направляющаяся в штаб генерала Врангеля.

Добровольцы в это время заняли ту часть Новороссии, где хозяйничали в эти годы банды Махно. Было занято также Гуляй-Поле, их столица. Махновцам, хочешь не хочешь, опять пришлось столкнуться с добровольцами, с которыми у них были старые счеты, еще со времен Деникина. Тогда они, подняв восстание в тылу у белых, ударили в спину наступающим на Москву войскам, что послужило одной из причин поражения добровольцев. На этот раз они почему-то проявили готовность быть союзниками белых в борьбе с большевиками. Некоторые их отряды, как говорили, хорошо дрались на стороне добровольцев.

Правда, такой "альянс" продолжался недолго и союзниками они оказались неверными и ненадежными. Как только выяснился перевес на стороне красных и белый фронт заколебался, они опять ударили в спину добровольцам, надеясь вместе с красными пограбить и поживиться в Крыму.

В Феодосию я приехал еще засветло. У коменданта станции мне объяснили, как найти Константиновское училище. У ворот казармы, где оно помещалось, меня остановил часовой юнкер, потребовавший мои документы. Тут же стояла группа офицеров, которые стали расспрашивать, кто я и откуда. Оказалось, что один из них меня знает. В Батайске он командовал взводом юнкеров, у которых я ночевал перед моим походом в Ростов.

В канцелярии училища я должен был отдать все мои документы. Из добровольца-алексеевца я опять превратился в школьника-кадета.

То, куда я попал, мало напоминало старые благоустроенные кадетские корпуса с их веками сложившимся укладом жизни, с их безукоризненной чистотой, порядком и дисциплиной. Несколько больших, угрюмых, казарменного вида, комнат, вплотную заставленных топчанами (грубо сколоченными из досок кроватями). На них матрацы, набитые соломой, покрытые одеялами, понятно, без простынь. На этих кроватях ночью спали, а днем сидели или от нечего делать валялись.

Обитатели этих комнат была молодежь всех возрастов, начиная с неискушенных первоклассников до великовозрастных с усами семиклассников. Собрались, не преувеличивая, со всех концов России. Здесь можно было встретить кадет из Петрограда, и из Москвы, из Пскова, из Нижнего Новгорода, из Киева, из Одессы и из Ташкента.

В этих комнатах с утра до вечера стоял шум и гам. С внешним миром эти комнаты для простоты сообщались (конечно, неофициально) через никогда не закрывающееся окно, к которому снаружи была приставлена наклонно толстая доска. Другой, официальный выход был по коридору через главный плац. Этот путь был более длинный, там можно было встретить начальство, а главное юнкеров, всегда готовых расцукать, а часто просто вернуть обратно не по форме одетого кадета.

Несколько офицеров воспитателей, в ведении которых находилась кадетская рота, старались навести хотя бы некоторый порядок. Но обуздать эту "ватагу" было не так просто. За спиной у нее было уже три года революции и гражданской войны и, конечно, о прежней дисциплине говорить было невозможно. Офицеры это понимали, а поэтому на многое закрывали глаза.

Было и свое кадетское начальство, из самых старых кадет, как бы носителей кадетских традиций. Старший из них имел по старому кадетскому обычаю титул "генерала выпуска". Они в свою очередь старались подтянуть распустившихся и поднять мораль и дисциплину.

После того, как я явился к дежурному офицеру-воспитателю, я по кадетской линии должен был явиться к генералу выпуска, который принял меня, как георгиевского кавалера, довольно милостиво и даже, можно сказать, ласково.

В этот же день из армии прибыло еще три человека. Койки мы получили рядом. Это нас как-то сразу сблизило и объединило. Первые дни, чувствуя себя одинокими и чужими в новой среде, так мы четверкой вместе и держались.

Один из них — кубанец в папахе из волчьего меха, в ноговицах, в погонах вахмистра. Отец его был командиром известной Волчьей Сотни у генерала Шкуро. Был он года на два старше меня. Скромный, солидный не по годам, казалось, ничем не замечательный юноша. В эмиграции, после окончания кадетского корпуса, он вступил в организацию, пытавшуюся активно бороться с большевиками. Этой организацией он был послан в Советский Союз на подпольную работу. Там и погиб.

У другого из нашей четверки отец погиб во время Кубанского десанта; он был там вместе с отцом. На вид добродушный, немного увалень, крепко сбитый, коренастый и мускулистый, он скоро стал очень популярен в кадетской среде как самый сильный из нас, задирать которого не рекомендовалось. Много позднее, уже в эмиграции, он перенес какое-то большое душевное потрясение. В чем оно было, осталось для большинства загадкой. Будучи очень замкнутым, он очень редко с кем-либо делился своими переживаниями. У него появились странности, что-то от лермонтовского Грушницкого. Он почему-то начал носить на левой руке черную перчатку, которую никогда не снимал. Было очень его жаль, когда пришло известие, что он застрелился.

Совсем недавно один мой приятель, бывший одно время его близким другом, рассказал мне о нем следующую историю.

Еще в начале Гражданской войны генерал Шкуро жестоко и несправедливо оскорбил его отца, кубанского полковника. Сын знал об этом оскорблении и мысль о нем его никогда не покидала. У юноши с годами появилась навязчивая идея, что он должен отомстить Шкуро за покойного отца. Когда же он наконец встретил генерала Шкуро (он годы мечтал об этой встрече), у него не хватило духу поступить так, как он считал, повелевает ему его долг сына. Проявленное им, как ему казалось, малодушие он глубоко переживал. В результате у него сделалось тяжелое нервное расстройство и он покончил с собой.

Так ли это было в действительности, никто теперь точно проверить не может. Но такого рода душевными драмами полны были эти страшные годы.

Третий был киевлянин Ваня Шарий. Он был на год старше меня. Бежал из дому в Добровольческую армию. Попал почему-то в Осетинский батальон, хотя был природный хохол, и вместе с ним проделал Бредовский поход. Отсидел несколько месяцев за колючей проволокой в Польше, где Бредовская армия была интернирована, и потом вместе с ней приехал в Крым.

История Бредовской армии — поучительный пример отношения соседних с Россией государств к белым, сражавшимся против большевиков.

В январе 1920-го года Белая армия, отступавшая от Киева под командой генерала Бредова, была около Одессы приперта наседающими красными к Днестру. Дальше была Бессарабия, оккупированная румынами. С армией шло много беженцев: стариков, женщин и детей. Стояла суровая снежная зима.

При попытке перейти через Днестр по льду на другую сторону реки, войска и беженцы были встречены румынами пулеметным и орудийным огнем. Переговоры и даже прошения на имя румынского короля ни к чему не привели. Румыны отказались пропустить на свою сторону даже женщин и детей. Пришлось пробиваться к польской границе. Большинство обозов, где были старики, женщины и дети, попали в руки красных.

Поляки на свою территорию все-таки пустили, но разоружили и интернировали войска, посадив на полуголодный паек за колючую проволоку.

Выпустили только тогда, когда разбитые красными польские армии откатывались к Варшаве (Польша в то время была в войне с большевиками). Вот тогда и русские белые стали союзниками и "бредовцев" отпустили в Крым к Врангелю.

Таким образом Ваня Шарий попал в Крым, а потом, как и я, был послан в Феодосию.

В дальнейшем нам с ним пришлось многое вместе пережить. И годы кадетского корпуса (мы попали в один класс), и студенческие годы (мы учились в одном университете), да и дальше в жизни нас всегда связывала хорошая, верная дружба; связывает и теперь.

***

Первые дни в Феодосии я очень тосковал.

По сравнению с жизнью в полку здесь все казалось скучным, однообразным и буднично-серым. Жизнь в полку меня избаловала частой сменой впечатлений. Здесь же каждый день было одно и то же и ничего нового и интересного будущее не сулило.

Я решил, что я здесь долго не выдержу и что мне нужно что-нибудь придумать, чтобы как можно скорее вернуться в полк.

Я написал письмо пор. Лебедеву, в котором в преувеличенно мрачных красках описал жизнь в Феодосии, и просил взять меня оттуда. Ответ пришел неожиданно быстро, всего лишь через несколько дней. В нем пор. Лебедев писал, что ожидается большое наступление, что со дня на день они ждут приказа о выступлении нашего полка на фронт; что он уверен, что на этот раз будет удача. Писал, что скоро нами будет взят Харьков, а там у него осталась старшая сестра; он тогда переведет меня туда к сестре и я там буду ходить в ту ж гимназию, в которой он сам учился; что, может, я там найду и своего отца. А пока, писал он в конце, я должен запастись терпением и не нервничать, как девчонка, что довольно мне лоботрясничать, что сейчас мое дело учиться, а не воевать.

Это было единственное письмо, которое я от него получил. Больше никаких вестей от него не было и мне ничего о его дальнейшей судьбе не известно. Возможно, он был убит или ранен или при отступлении полка попал в плен. А, может быть, при эвакуации Крыма не захотел уезжать из России и по своей воле остался там. Иначе он как-то дал бы о себе знать и нашел меня.

***

Наступление, которое ожидалось и о котором мне писал пор. Лебедев, получило впоследствии название "Заднепровской операции". Это была последняя попытка белых повернуть военное счастье в свою сторону и предотвратить надвигающуюся катастрофу. Одной из задач этой операции было зайти в тыл получившей в то время известность Каховки, о которой потом еще долгие годы распевали в Красной армии:

Каховка, Каховка,
Родная винтовка.

и т.д.

Эта Каховка находится на берегу Днепра, недалеко от Перекопа, т.е. в глубоком тылу ушедшей тогда вперед Белой армии. Она была единственным опорным пунктом большевиков на левой стороне Днепра в этом месте. Здесь у них была возможность ударить по тылам добровольцев и отрезать их от Крыма. Это было самое уязвимое место белого фронта.

Взять Каховку белым нужно было во что бы то ни стало: это был вопрос жизни и смерти — быть или не быть.

Большевики, понимая огромное стратегическое значение Каховки, стянули туда свои лучшие части и огромное по тем временам количество артиллерии. Все попытки белых взять Каховку в лоб кончались неудачей, при этом каждый раз белые несли страшные потери.

И вот во время этой Заднепровской операции наши войска должны были обойти Каховку и взять ее с тыла. В этом должен был принимать участие и наш полк. Как я потом слышал, в начале наступление развивалось удачно: шли вперед и брали пленных. Но вскоре натолкнулись на большие свежие силы красных. Перевес был во всем на стороне большевиков. Белые войска не выдержали и дрогнули. Ко всем несчастьям прибавилось еще одно: случайным снарядом был убит известный генерал Бабиев, командующий за Днепром Кубанской конной группой. Со смертью любимого командира у кубанцев пропала вера в собственные силы. Когда наступил момент решающей атаки, в атаку они не пошли.

Началось беспорядочное отступление обратно через Днепр. Вместе с другими отступал и наш полк. Бывшие красноармейцы, которых в нашем полку после Кубанского десанта было много, и которые хорошо дрались, пока белые наступали, при отступлении начали сдаваться и переходить обратно на сторону красных. Командир учебного батальона подполк. Абрамов, когда его батальон, состоявший, главным образом, из бывших красноармейцев, поддавшись общей панике, побежал, а частью начал переходить на сторону красных, не перенес этого и застрелился. Командир полка полк. Бузун чуть не попал в плен, когда под ним была ранена лошадь. Полковой обоз полностью со всеми нестроевыми командами, с лазаретом и ранеными был отрезан красной конницей и попал в плен. Из них никто не вырвался и об их судьбе ничего не известно.

Спаслись только небольшие группы и одиночки. От полка осталось не больше роты. Так незаслуженно бесславно и трагично окончил свое существование прежде славный Первый Партизанский Генерала Алексеева пехотный полк. Мне не было суждено быть свидетелем всех его славных дел в Первых Кубанских походах, под Ставрополем, в Донецком бассейне, во время наступления летом 1919 года. Я попал в полк, когда наступила пора поражений, когда Белой армии пришлось отступать. Поэтому я надеюсь, что может быть еще найдутся свидетели всего того, чего я не видел, и напишут об этих более счастливых днях нашего полка.

О происходящем на фронте, я, находясь в Феодосии, ничего не знал. Узнал об истории гибели полка много позднее — уже в эмиграции.

Мои мечты и попытки вернуться в полк так ничем и не кончились. Да и полка больше не было. Потом в Галлиполи был снова сформирован Алексеевский полк; старые алексеевцы вошли в него отдельной ротой.

***

Тем временем жизнь нашей кадетской роты постепенно стала входить в нормальную колею. Нас разбили по классам. Я попал в третий класс. Помещение, где была размещена наша кадетская рота, для всех приехавших оказалось недостаточным. Чтобы как-то разгрузить и создать более сносные жилищные условия, старшие классы были переведены в Ялту, где были влиты в Сводный Полтавско-Владикавказский кадетский корпус. В Феодосии же остались младшие, начиная с четвертого класса и ниже. Из Сводно-Кадетской роты мы были переименованы в Феодосийский Кадетский Интернат. Начальником его был назначен полк. Шаховской, бывший ротный командир Сумского кадетского корпуса. Воспитателем нашего III-го класса стал полк. Доннер, тип педагога и человека теперь не так часто встречающийся. У него было что-то от тех идеалистов "Карлов Ивановичей", которых любили описывать наши писатели прошлого века. Добрый, старавшийся с лаской подойти к каждому из нас, как-то не испорченный жизнью. Ему трудно было справиться с той буйной вольницей, которую он получил в свои руки. Но никогда мы не слышали от него грубого слона и никто из нас не мог пожаловаться на несправедливость. Мы тогда этого не ценили и часто над ним подсмеивались. Но оглядываясь теперь, через пятьдесят лет, назад, я думаю, что каждый из нас, из тех бездомных, очутившихся под его крылом, вспомнит его теплым и благодарным словом.

Еще от того времени остались в памяти: полк. Никрошевич, уже старый, часто ворчливый, но по-своему любящий кадет; капитан Шестаков, у которого была маленькая дочка, ходившая тогда в коротеньком платьице, потом уже за границей превратившаяся в барышню и ставшая предметом наших ухаживаний.

Начались занятия. Своего помещения у нас для этого не было. Пришлось ходить во вторую смену в тамошнюю гимназию. Преподаватели подобрались неплохие. Такие, как Писаревский (учитель математики и физики), Сафронов (русского языка), Казанский (историк), в нормальных условиях могли бы быть украшением каждого хорошего среднеучебного заведения. Но, несмотря на это, дело как-то не ладилось. Учебников не было, все приходилось записывать. Классы не отапливались и в них было холодно. Но, главное, не было учебного настроения ни у нас, ни у преподавателей. Сидели как на тычке, не зная что с нами будет завтра. Больше интересовались военными сводками, чем заданными на завтра уроками. В свободное время ходили в город; начальство больших препятствий этому не чинило.

Феодосия в те времена была небольшим, пыльным провинциальным городом, второстепенным крымским курортом, до отказа набитым беженцами, как все города Крыма осенью 1920-го года. Замечательно было только синее крымское море, на берег которого мы ходили. К сожалению, наступила уже осень и купаться было холодно.

На одном из первых уроков наш учитель истории, чтобы нас заинтересовать своим предметом, рассказал нам о прошлом Феодосии. Это был когда-то важный торговый город с длинной и бурной историей, своей древностью могущий поспорить со старыми городами Греции и Рима. О его прошлом говорят скифские курганы, развалины Генуэзских башен, старые армянские церкви, турецкие мечети.

Среди булыжника оцепенели
Узорная турецкая плита
И угол византийской капители.
Каких последов в этой почве нет
Для археолога и нумизмата,
От римских блях и эллинских монет
До пуговицы русского солдата.

писал о Феодосии Максимилиан Волошин. Он этим летом жил рядом с нами в своем Коктебеле. Большой поэт, прозорливец, имевший мужество в своих стихах говорить неприкрашенную апокалиптическую правду об ужасах, происходящих вокруг. В борьбе белых и красных он старался быть беспристрастным:

А я стою один меж них
В ужасном пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

писал он в 1920 году.

Он не уехал ил Крыма и не покинул Россию. Умер, как это ни странно, несмотря на все им написанное и говоренное, своей смертью в 1932 году (страшный год небывалого голода на Украине) на койке феодосийского госпиталя.

Если говорить о поэтах, то я хотел бы упомянуть еще о двух, оказавшихся тем летом в Феодосии.

Осип Мандельштам, он в те годы скорее примыкал к большевикам и, по какой-то трагической для него ошибке, радовался их победам и ожидал их прихода. Он даже за это был добровольцами арестован, но, отсидев несколько дней, был выпущен на свободу. Много позднее он опять был арестован, но теперь уже большевиками. Эти его не выпустили, а запрятали в один из многочисленных концлагерей, где он, несчастный, и погиб.

Второй — Илья Эренбург. Он тоже в то время, спасаясь от большевиков, оказался в Феодосии. В те годы он был антикоммунистом и, подражая Волошину, писал стихи о "Святой Руси" (этих стихов вы, конечно, не найдете в полном собрании его сочинений, вышедшем в СССР). Вместе с Добровольческой армией он эвакуировался из Крыма. Испробовав в Берлине полуголодную жизнь эмигрантского писателя, он, как это тогда называлось, "сменил вехи", т.е. вернулся с повинной в Советский Союз. Дальнейшая судьба его всем известна. Справедливости ради, надо все-таки отметить, что у него в Советском Союзе бывали как бы приступы угрызения совести, и он иногда бывал либеральней, чем это требовалось от советского писателя.

Все это к моей жизни в Феодосии прямого отношения не имеет. Тогда я поэтами не интересовался и читать стихи считал ниже своего достоинства.

Знакомых у меня в Феодосии не было, за исключением семьи нашего полкового адъютанта. Она ютилась в товарном вагоне на станции, на комнату в городе средств не было. Они очень нуждались, ведь семьи белых офицеров были совершенно не обеспечены. И тем не менее, зная что нас плохо кормят и что я всегда голодный, у них неизменно находился лишний кусок чего-нибудь, чтобы угостить меня.

В городе было кино, был цирк, как тогда казалось, очень хороший. Да он, наверное, и был хорошим: страх перед большевиками даже цирковых артистов загнал в Крым. Поговаривали, что они собираются выехать за границу.

Для нас было громадным удовольствием сходить в цирк или кино. Но для этого нужны были деньги, а у нас они водились редко. Выручала "толкучка", ставшая в те годы местом, где можно было все продать, но далеко не все купить. Туда мы несли и продавали за бесценок часто самые необходимые вещи из нашего скромного гардероба, по легкомыслию молодости совершенно не думая о том, что мы будем делать без них завтра. После "сделки" там же можно было полакомиться жирными чебуреками, которые татары тут же жарили на своих мангалах. Здесь я впервые попробовал жареную кукурузу, так называемый американский "popcorn". Он жарился на больших сковородах прямо на улице.

***

Как-то нас повели на концерт кубанских казаков из отряда генерала Фостикова. Они только что приехали с Кавказа, где, скрываясь в горах, боролись с большевиками.

Весной 20-го года, перед Новороссийской эвакуацией, под влиянием сепаратистских кругов, кубанская армия вышла из подчинения главному командованию Добровольческой армии и откололась от нее. В то время, как добровольцы отходили к Новороссийску, кубанцы, возглавляемые своим атаманом Букретовым (который, к слову сказать, был не казак), отступали к границам Грузии, которая тогда была самостоятельным государством. С Добровольческой армией, носительницей идеи "единой и неделимой России", Грузия была во враждебных отношениях, а потому, понятно, всемерно поддерживала казачьи самостийные течения. И вот кубанцы, правильнее сказать заблуждающаяся верхушка, надеялись от грузин, как от своих друзей и союзников, получить помощь, а также укрыться за границами их государства от большевиков.

Но кубанцев ждало разочарование. Грузины, возможно, боясь репрессий со стороны большевиков, отказались пустить кубанскую армию на свою территорию. Большая по тем временам, шестидесятитысячная армия, но распропагандированная, а потому потерявшая боеспособность, оказалась в ловушке. Только немногим удалось выехать в Крым, главная же масса казаков сдалась большевикам на милость победителя. И только те, кто мутил воду, т.е. атаман с несколькими членами Рады, были приняты Грузией.

Но нашлись все-таки и такие, которые не пожелали сдаваться, а предпочли уйти в горы. Там их объединил генерал Фостиков; его отряд вырос до нескольких тысяч. Все лето они успешно вели борьбу с красными. После нашего неудавшегося десанта на Кубань большевики бросили все освободившиеся силы на отряд Фостикова. Пришлось опять отступать к границам Грузии. Тут их подобрали суда, присланные за ними из Крыма и привезли в Феодосию. Той осенью они здесь отдыхали и переформировывались перед тем, как опять идти на фронт.

Позднее, в эмиграции, приходилось много раз слушать знаменитые казачьи хоры — Жарова, Соколова, Кострюкова, — но этот хор отряда генерала Фостикова оставил почему-то наиболее сильные и яркие воспоминания. Они пели с большим подъемом, но просто, без особых звуковых эффектов, так, как наверное поют в станицах. Пели они о Кубани — их родине, о "сизой зозуле", о том, как "плачуть, стогнуть козаченькы в турецький неволи". Интересно, что когда-то, именно здесь, в Феодосии, их предков, запорожцев продавали в турецкую неволю. В те времена этот город славился своим невольническим рынком и назывался не Феодосией, а Кафой.

 Отправлено: 17.06.09 07:09. Заголовок: 12. ОСТАВЛЕНИЕ КРЫМА..

12. ОСТАВЛЕНИЕ КРЫМА

Во второй половине октября события на фронте начали принимать оборот совсем неблагоприятный для белых. Польша, разбив красные войска под Варшавой, неожиданно заключила с ними мир. Это развязало руки большевикам. Был издан приказ: "Все на Врангеля!" Свои лучшие войска с польского фронта они спешно начали перебрасывать на крымский фронт. Сюда была брошена армия Буденного и верная гвардия красных — латышские дивизии. Своим численным перевесом (в несколько раз) они стали давить на наши сравнительно малочисленные, к тому же утомленные непрерывными боями, полки. Ко всему этому неожиданно ударили небывалые для Таврии морозы. Температура упала до -20 градусов по Реомюру. Наши, даже и для теплого времени плохо одетые, войска к этим морозам совсем не были подготовлены. Потом рассказывали, что солдаты, чтобы согреться, кутались в первые попавшиеся под руку отрепья, набивая соломой свои рубахи. Много было замерзших и обмороженных.

Даже природа была тогда против нас.

События начали развиваться стремительно быстро, приближая роковой конец. Войска откатывались к Перекопу. Мы, находясь в Крыму, об этом ничего не знали. Пресса изображала происходящее на фронте в спокойных тонах, как временный отход по стратегическим соображениям. Видимо, кто-то решил, что нельзя преждевременно разводить панику.

Наступившие на фронте холода докатились и до Феодосии. С непривычки и мы мерзли ужасно. Начали выдавать дрова, но очень мало. Мы экономили и топили только по вечерам печку в нашей спальне. Запомнились эти вечера у открытой печки, около которой мы собирались, чтобы погреться. Все мы между собой уже перезнакомились и передружились, в юности это происходит быстро. Теплота горящих дров создавала уют и желание поговорить, посмеяться и послушать о пережитом, веселом и грустном. Но больше всего любили мы рассказы о страшном и таинственном, ведь мы были в чем-то еще детьми. Часто, для занимательности, правде помогала фантазия, но это прощалось, если рассказ был не скучен. Особенно нам нравились рассказы одного из нас, может быть, потому, что поражали полетом буйной фантазии. Он обыкновенно рассказывал о своих приключениях, в которых главными действующими лицами были братья его отца, которых, якобы, было одиннадцать. Отец рассказчика погиб на войне и братья отца по очереди воспитывали его. Причем один из них был якобы адмирал, другой — рыбак, морской волк, третий — большевистский комиссар, четвертый — капитан корниловец, пятый — монах и т.д. В нем было что-то от барона Мюнхгаузена. Но обвинить его в подражании было бы трудно, так как, я думаю, о существовании барона он тогда даже и не подозревал. Слушая его, мы много смеялись. Когда его уличали в небылицах и перебарщивании, он не обижался и вместе с нами смеялся. Умер он в эмиграции от туберкулеза.

Так беззаботно коротали мы свободное время, совсем не предполагая, что доживаем последние дни на родной земле.

Началось с того, что как-то вечером мы узнали, что рота наших юнкеров-константиновцев спешно выступила в горы против зеленых, которые, возможно, в связи с успехом большевиков на фронте, стали очень активны. Отряд генерала Фостикова, песни которого мы недавно слушали, тоже выступил на фронт. Газеты принесли весть, что наши войска отошли к Перекопу и там заняли укрепленные позиции. Об "укрепленных позициях Перекопа" много говорилось и писалось и в неприступность их все верили. Поэтому, это известие, хотя и неприятное, паники не вызвало.

И вдруг грянул гром: на Перекопе наши укрепления прорваны и оставлены нашими войсками. На наше несчастье, а, может быть, правильнее будет сказать, на несчастье всей россии, они оказались не такими неприступными, как об этом писалось, к тому же совершенно не подготовленными к серьезной зимней обороне.

На приступ Перекопа большевики бросили лучшие войска и подвезли небывалое по тем временам количество артиллерии, которая начала беспощадно бомбить жалкие укрепления Перекопа. Наши войска, пережившие беспорядочное отступление из Таврии, обмороженные, физически измученные и в результате всего морально подавленные, при таких условиях не были в силах сдержать напора красных. Резервов, чтобы их сменить, у белых не оказалось, красные же посылали в бой все новые и новые, еще свежие полки. К тому же никогда не замерзающий Сиваш, являющийся естественной преградой, прикрывающей Крым со стороны Азовского моря, неожиданно замерз, что дало возможность большевикам перейти его и оказаться в тылу Перекопских позиций, обороняемых добровольцами. Отряд генерала Фостикова, еще окончательно не сформированный, плохо одетый и плохо вооруженный, брошенный на оборону Сиваша, не выдержал и в беспорядке отступил. Об этом я, конечно, пишу с чужих слов; я там не был и да простят мне прямые свидетели происходившего, если найдут в моих описаниях неточности и ошибки.

Итак Перекоп — последняя преграда и надежда белых, густо политый русской кровью и белых и красных, пал.

Красен, ох, красен кизил
На горбу Перекопа.

писала в 20-ом году Марина Цветаева в "Лебедином стане".

От Перекопа отступающая Белая армия покатилась к морю. Нужно отдать должное нашему верховному командованию, оно в эту ответственную минуту не растерялось и оказалось на большой высоте. Возможность паники была пресечена в самом начале. Порядок и дисциплина, не в пример Новороссийску, сохранялись до конца. Бегства не получилось, как ожидали враги. Уходили, не потерявши веры в правоту своего дела и в своих вождей. Популярность генерала Врангеля в эти дни отступления стояла как никогда высоко. Всем, кто пожелал, была дана возможность выехать из Крыма. Чтобы потом не было нареканий. Правительство Крыма откровенно предупреждало в своих обращениях к населению, что дальнейшая судьба уезжающих неизвестна, так как ни одна из иностранных держав до сих пор не дала согласия на принятие эвакуируемых. Предупреждало и о том, что Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания им помощи, как в пути, так и в дальнейшем, и поэтому советовало всем, кому не угрожает прямая опасность пострадать от красных, оставаться в Крыму.

В своем приказе от 29 октября (по старому стилю) 1920 года генерал Врангель писал:

Для выполнения долга перед армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши пути полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем сил и разума одолеть и пережить русское лихолетье.

Генерал Врангель

Ввиду того, что при оставлении крымских городов и гаваней можно было ожидать, что отступающими войсками будут уничтожаться склады и военные сооружения, генералом Врангелем был отдан еще следующий приказ:

В случае оставления Крыма воспрещаю какую бы то ни было порчу и унижение казенного имущества, так как таковое принадлежит русскому народу.

Генерал Врангель

Как это непохоже на ленинское намерение "хлопнуть дверьми" в случае поражения большевиков.

Допускались непоправимые ошибки, не было понимания сдвигов, происходивших в России, не было ясного плана и единомыслия в том, как устроить будущее русского народа, но нельзя отрицать, что старались быть честными (насколько это возможно в условиях гражданской войны), любили свою страну и желали добра и благополучия своему народу.

Интересно, что даже у Маяковского, которого заподозрить в симпатии к белым никак нельзя, который много гадостей написал о добровольцах, образ Врангеля, главного действующего лица Крымской трагедии, вышел (вероятно, помимо воли автора) вызывающим к себе, по меньшей мере, уважение.

Наши наседали...

Крыли по трапам...

Кашей грузился

последний эшелон.

Хлопнув дверью —

сухо,

как рапорт,

Из штаба опустелого

вышел

он.

Глядя

на ноги,

шагом

резким,

Шел

Врангель

в черной черкеске.

Город бросили...

На молу —

голо...

Лодка

шестивесельная

стоит

у мола.

И над белым тленом,

как от пули падающий,

На оба

колена

упал Главнокомандующий...

Трижды

землю

поцеловавши, трижды

город

перекрестил.

Под пули

в лодку прыгнул...

— Ваше
превосходительство,

грести? —

— Грести!

В. Маяковский, поэма "Хорошо"

Картина полная трагизма, изображающая большого патриота, покидающего свою землю.

Итак, произошло то, чего никто из нас не ожидал, хотя, казалось бы, к этому нужно было быть готовым. Уж очень сильна в нас была вера в наши войска, а еще больше в нашу правоту. Мечтали скоро быть в Харькове, в Москве, но никак не на пароходах, покидающих Россию. Передо мной встал вопрос: ехать или не ехать? Я был уверен, что мои из Керчи не уедут, а останутся в России и будут разыскивать отца.

Один из моих одноклассников заявил, что он остается. Он оказался единственным в нашем классе. Его семья, жившая в Феодосии, решила не эвакуироваться. У меня с ним были дружеские отношения и он знал, что меня мучает вопрос отъезда из-за моих близких в Керчи. Он поговорил с родителями и те предложили мне переехать к ним на переходное время. После мучительных колебаний я все-таки решил ехать. Я понимал, что мое появление в Керчи, где жили мои сестра, брат и мачеха, им принесло бы только вред, так как все соседи знали, что я служил в Белой армии. Да и очень уж не хотелось оставаться у большевиков, когда все вокруг уезжают, смириться и признать себя окончательно побежденными. Ведь все говорили, что уезжают только на короткое время, что там армия отдохнет, а следующей весной мы вернемся назад и борьба продолжится. Как это ни может показаться странным тем, кто этого не пережил, но большинство из уезжающих действительно в это верили. А кроме того (возможно, главное), кто в 14 лет устоит перед возможностью поехать за границу, посмотреть чужие края, испытать что-то совсем новое, неизведанное?

Помню эти сумбурные, полные крупных и мелких переживаний, предотъездные дни. На наше счастье холода спали и наступила серая, но довольно теплая, крымская осенняя погода. Мой приятель Ваня, с которым у меня был уговор, что все съестное, которое мы достаем и покупаем, будет нами делиться по-братски пополам, будучи по природе человеком хозяйственным и практичным, считал, что в этот дальний путь мы должны запастись продовольствием. Поэтому мы довольно много времени провели на толкучке, стараясь подороже продать то, что имели, и на вырученные деньги купить продуктов. Деньги белых, так называемые "колокольчики", падали в цене с каждым часом, но все-таки еще ходили. Нужно удивляться оптимизму спекулянтов, продававших свой товар за деньги побежденной, уходящей в неизвестность армии. Стараясь купить подешевле, мы чересчур долго выбирали и торговались. Дождались того, что немногое, что было на базаре, было распродано. Удалось только купить большую связку копченых скумбрий. Так мы и остались с потерявшими всякую ценность "колокольчиками". Как воспоминание о тех днях, у меня до сих пор хранится одна из тех феодосийских ассигнаций.

Но под конец нам все-таки повезло. Возвращаясь с толкучки и проходя мимо вокзала, мы увидели толпу людей. Как не пойти .и не поинтересоваться, в чем дело! Оказалось, раздают хлеб. Два товарных вагона были нагружены хлебом для отправки на фронт. Но выяснилось, что на фронт посылать уже поздно и было приказано раздать его уезжающим. Получили каждый по большой буханке свежего, чуть ли не теплого хлеба. Это сразу ощутимо пополнило наши продовольственные запасы и до некоторой степени окупило неудачу наших финансовых операций на толкучке.

Там же на вокзале, совсем неожиданно, я столкнулся со знакомой женщиной из Керчи. Она жила в доме рядом с домом, где жили мои. Ее муж работал в порту, она же, как мне кажется, подрабатывала спекуляцией. Я просил ее передать моим, что уезжаю с белыми, но что надеюсь скоро вернуться обратно. Она мой отъезд почему-то приняла близко к сердцу, даже прослезилась, уговаривала остаться и ехать с нею в Керчь, говоря, куда же мол я поеду один, такой еще молодой, без родных. На прощание мы с ней расцеловались. Это было как бы последнее прощание с моими близкими.

Толкаясь эти последние дни между народом, я не почувствовал со стороны остающихся к отъезжающим, ни злобы, ни злорадства, а скорее сочувствие и у некоторых даже зависть.

Побывали мы с приятелем и на складах. Я, переживший Новороссийскую эвакуацию и видевший, сколько добра там было брошено, думал, что и в Феодосии будет нечто подобное. Но оказалось, что склады здесь бедные, маленькие и, к нашему огорчению, пустые. Только в одном из них нашли почему-то здесь очутившиеся два немецких ранца, добротных, из телячьей кожи, шерстью наверх. Они, наверное, попали сюда во время Гетманщины, когда Крым был оккупирован немцами. Эти ранцы потом нам долго и верно служили. Случайно мы купили несколько фунтов душистого желтого табаку. В те времена в Феодосии была знаменитая на всю Россию табачная фабрика Стамболи. Надеялись потом выменять табак на что-нибудь съестное. Выменять его не удалось, но я, который до этого времени не курил, здесь начал баловаться. С этого и началось... Проклятая, унижающая человеческое достоинство страстишка, от которой после многих лет мучений удалось отделаться только под конец жизни.

О погрузке на пароход и о самом моменте отъезда в памяти сохранились только отдельные моменты: улица, а на ней люди с чемоданами и узлами, с тележками, с детьми на руках и вместе с ними мы, кадеты, тоже неся свои пожитки, идем строем, направляясь к молу, где стоят пришвартованные пароходы. Войск еще нет, их черед грузиться позднее. Непрерывная вереница людей, поднимающихся по трапу на палубу корабля, а потом исчезающая в его трюме. Трюм парохода, слабо освещенный тускло горящей лампочкой. Нас туда набили до отказа. Сидели и лежали вплотную друг к другу. Особенно трудно было потом ночью пройти к выходу, на кого-нибудь не наступив. Нам было приказано никуда не выходить из трюма и сидеть на своих местах.

Где-то началась как будто артиллерийская стрельба. Звуки частых разрывов к нам в трюм доходили приглушенными. Пошли разговоры, что на Феодосию наступают большевики и что они уже совсем близко. Но кто-то побывал на палубе и рассказал, что большевиков не видно и в городе все спокойно, а что вдалеке видны дым и огонь большого пожара и оттуда доносятся взрывы. Как потом оказалось, красные партизаны проникли в артиллерийский склад, находящийся около станции Сарыголь (первая станция от Феодосии), и подожгли его.

К вечеру наш пароход (мы погрузились на довольно большой пароход Добровольного флота "Корнилов") отошел от пристани и вышел на рейд. Здесь мы простояли до утра. Утром тронулись дальше — это было 31 октября (по старому стилю) 1920 года.

Наш одноклассник пытался в шутливых, по-детски незатейливых "виршах" подробно описать наш отъезд:

На молу было узко,
Началася погрузка.
Трюмы корабля были полны,
Нас безжалостно качали волны.

…

Ехали мы по морю,
Как по полю,
И приехали к Константинополю.



Жалко, что остальное позабылось.

Мне удалось выбраться на палубу. Я долго стоял у перил, наблюдая за удаляющейся землей. Скрылась Феодосия, но берег Крыма еще был виден, еще можно было разобрать вдалеке какие-то отдельные селения. Кто-то, рядом стоящий, как видно, хорошо знающий Крым, говорил: "А там, видите, Судак, а там дальше должна быть Алушта..." А потом скрылись и последние очертания покидаемой земли и мы остались одни, окруженные серым, неприветливым морем. Только стая дельфинов, как в Новороссийске, как бы провожая нас, еще долго гналась за нашим пароходом. Тогда мы не отдавали себе отчета, что уходим навсегда, что переживаем момент, который потом будем много раз вспоминать; что здесь на Черном, в тот день угрюмом, море для нас оборвалась Россия и началась новая жизнь людей, обреченных чувствовать себя всегда и везде, где бы они ни жили, в чем-то "чужими" и нигде "вполне у себя дома".

До самой смерти...Кто бы мог думать

……………….

Никто не знал.Но как было думать,

Что это — совсем? Навсегда? Навек?

как это замечательно выразила в своем стихотворении "Отъезд" З.Гиппиус.
О том, что было потом, в другой раз, если будет время, силы и терпение выуживать по крохам из памяти то, что она еще сохранила


--------------------------------------------------------------------------------
КП № 54
15 февраля 1994 г. в Монтерее (Калифорния) скончался член Сан-Францисского объединения, кадет 2 Московского и Крымского кадетских корпусов, выпуска 1926 г..
Георгиевский кавалер Борис Арсеньевич Павлов.
Похоронен на местном кладбище.
Вдове Татьяне Александровне и всей семье выражаем глубокое соболезнование.

 Отправлено: 07.07.09 01:31. Заголовок: Кадетский юмор Каде..

Кадетский юмор

Кадеты Русских корпусов и Русского Зарубежья увлекались стихами и стихосложением. Стихами заполнены страницы КП, страницы Звериады и даже стены карцера, как это мы увидим ниже.
О том, что такое Звериада я постепенно узнаю все больше и позже напишу подробнее. Звериада - это объемная красивая книга, находящаяся на попечении выпускного класса, это стихи, каждый выпуск пишет свой текст, и это песня, которая исполняется хором на неизвестный мне мотив. Сохранилась ли хотя бы одна книга - не знаю. А вот один из текстов перед вами.

ЗВЕРИАДА



XIV ВЫП.(последнего в России)
Одесского Вел. Князя Константина Константиновича
кад. корпуса,
произведенного в Новороссийске, во время эвакуации в Туапсе.
Друзья, уж близок час разлуки,
Ни мне, ни вам не разгадать
Куда забросит нас судьбина,
Где будем век свой коротать.

Среди улан, среди ль гусар,
В рядах ли гвардии лихой,
Иль в кабинетах чинюдралов,
Иль незавидной пехтурой...

Друзья, наполним же бокалы!
Пусть влага брызнет и кипит
И пусть сам Вакх в пылу веселья
Союз наш браггокий закрепит.

Теперь, друзья, пока мы в сборе,
Пока есть время, помянем
Вcе наши радости и горе
И Звериаду петь начнем.

Темно, темно, темно, темненько!
Священный град Одесса сшит
И посреди степей Херсонских
Лишь филин жалобно кричит.

Державной волей Николая
Воздвигнут мрачный монастырь,
Вершиной в небо упирая,
Стоит он словно богатырь.
Но в нем не иноки святые
И не монахи в нем живут,
Тот монастырь по всей России
Одесским корпусом зовут.

В нем мы, отшельники, томились,
Семь лет подряд зубрили, бились!
За то теперь мы юнкера —
Ура! Ура! Ура! Ура!

Прощай же класс наш для науки,
Где мы сидели до весны
И протирали наши брюки
На грязной парте из сосны.

Прощай же церковь корпусная,
Мы много раз стояли в ней
И все, конечно, мы желали,
Чтоб служба кончилась скорей.
Прощай столовая ты наша,
И с тараканами бульон,
Прощай же гречневая каша
И с нею жулик эконом.
Прощай же ротный зал кадетский
И безнашивочный мундир!
Здесь запах точно как в мертвецкой,
Здесь тошно зреть на Божий мир!
Прощай еще наш клуб кадетский,
Где долг природе воздаем,
Где курим мы табак турецкий,
Где Звериаду мы поем!
Прощай пустынный тихий карцер,
Тебя я часто посещал,
Сидел там злющий и голодный,
И все на свете проклинал.
Прощай еще наш лазарет,
С служителями, докторами,
Где не жалели нас лечить
И салицилкой угощали!
Прощай урочная система!
Тебя для нас уж больше нет,
Ты нам до черта надоела
И ты годна лишь для кадет.
Прощай и класс наш музыкальный,
Где царство труб и царство нот,
Где человек простой, нормальный,
Побывши день — с ума сойдет.

Прощайте иксы, плюсы, зеты!
Здорово шашки, кивера!
Ура! Мы больше не кадеты,
А молодые юнкера!..
Усердно помоляся Богу,
Кадетам прокричав «ура»,
Прощайте, братцы, нам в дорогу,
А вам уж спать давно пора.


--------------------------------------------------------------------------------

НАДПИСИ НА СТЕНАХ КАРЦЕРА
По воле Провиденья,
Чтоб не топтался зря. Кто заключен сюда, друзья?
Попал в се заведенье Вчера был ты, сегодня я!..
В начале сентября. ========
За что же я томился?
За что же я страдал ? Судьбою злою обречен,
За то, что на свободу Пять суток здесь томился он!!!
Из корпуса удрал.
=======
Сижу не волею богов. Уже давно весь мир культурный
А по капризу дураков! Решил носить воротничек..
Ведь это чисто, так опрятно,
===== Начальству это невдомек!
Сюда попал по воле рока. А вот раб Божий Христофоров
За то, что спал в конце урока. Решил плевать на предрассудок
====== И без дальнейших разговоров
Сюда посажен на пять суток.

======
Сижу 18-й раз
П. Григорьев 21-й

За невзгодами - невзгоды. Скорей померкнет мира свет,
Не поставьте мне в укор. На землю явится Создатель,
Я опять лишен свободы. Чем прав окажется кадет,
Вел во фронте разговор. А виноватым воспитатель!
===
Эх, господа. Не унывайте!
На том свете все будет наоборот!
===================
Если с неба вода льется, Не унываем никогда,
Это значит дождь идет! На жизнь мы смотрим здраво,
А в общем держим мы всегда
А я и не знал! Равнение направо!


============== Возмутительная несправедливость, Вопиющее безобразие, Сажать в карцер накануне отпуска! Будто нет для этого понедельников! =================================

Надписи эти были в разных корпусах, в частности в Морском, во 2-м кадетском, в Одесском и в других.

Собрал и записал А. Росселевич.
--------------------------------------------------------------------------------
КП № 20
Надписи на стенах карцеров Псковского Корпуса.

Судьбою злою обречен, Сюда попал по воле рока,
Пять суток здесь томился он. За то, что спал в конце урока.

Томлюсь, грущу, вздыхаю
И лето вспоминаю.

Кутузка препоганая,
Скамейка, стол стоит,
И шельма бородатая
У двери сторожит.

Выхожу отсюда с твердым намерением никогда
больше туда не показываться.
Октябрь 1899.

Человек предполагает, а Бог располагает: через
месяц попал опять.
Ноябрь.

Не успел приехать с Рождества и на-ж тебе.
Январь 1900.

"Журавли" Кадетских корпусов
собрал П. Гатенбергер
«Соберемся в круг друзья
И споем мы журавля.
Жура, жура, журавель
Журавушка молодой.

Морской Е.И.В. Наследника Цесаревича 1712, 6.XI
Самотопы чудаки
То кадеты Моряки.

Второй Кадетский Им. Петра Великого 1712, 23. XI
«Кто по строю молодецкий,
То Петра, Второй Кадетский.»
«Держит дисциплину ада,
Второй Корпус Петрограда.»

Первый Кадетский Им. Анны Иоанновны 1732, 17. II
«Из Корпусов всех самый штатский,
Первый Корпус Петроградский.»

Первый Московский Им. Екатерины II 1778 28 XI
«Был сначала проото Шкловский,
А теперь первый Московский».
«Первой гильдии купцы,
То кадеты Москвичи.»
«Истребитель калачей,
Первый Корпус Москвичей.»

Пажеский Его Императорского Величества 1802 12 XII
«Сердцеведы, шаркуны,
Его Величеста Пажи.»
«Перед начальством как ужы
Извиваются пажи.»
«Попугаем разодет,
Это Пажеский кадет.»

Первый Сибирский Императора Александра I 1813, 6. XII
«Кто моржем слывет сто лет
Это Омский наш кадет.»
«Кто Европы не видал
Это Омец, камчадал.»

Оренбургский Неплюевский 1825 2. I
«Удалые казачата,
То Неплюесцы ребята.»
«Вынослив как мул манжурский
Славный Корпус Оренбургский».

Нижегородский Графа Аракчеева 1834, 15.III
Извивается, как змей
Аракчеевский злодей.»

Полоцкий 1835 6.XII
«Полочане как жиды
Всегда вместе, вое на ты»
«Выступает словно чан,
То живот у Полочан.»
«Как капусты вздут качая
То живот у Полочан.»

Петровский Полтавский 1840 6.XII
«Кто хранят Петра заветы
То Полтавские кадеты.»
«За традицию горой,
То Полтавец удалой.»
Оборванцем чтоб ходить
То Полтавцем надо быть.»

Орловский Бахтина 1843 8 XI
«Смотрит Корпус, как тюрьма
То Орловский Бахтина» «
Черномазый как груба
То Орловский Бахтина.»

Воронежский Вел. Кн. Михаила Николаевича 1945 8 XI
«А когда фискала били,
Воронежца пригласили.»

Второй Московский Им. Николая I 1849 8. XI
«На приказы самый главный,
То Второй Московский славный.»
«Представителен собой,
Корпус Москвичей второй.»

Владимирский Киевский 1851 10 XII
«Стянут в талии «на нет»
Это Киевский кадет».
«Кто идет в Университет,
Это Киевский кадет».
«Кто погон меняет цвет,
Это Киевский кадет.»

III Московский Императора Александра – 11 1858 23. XI
«А по воем статьям чертовский:
Алексадровский Московский.»

Вольский 1858 5. IX
«Ж... драли многие лета
Предку Вольского кадета.»
«Абсолютное незнанье
Вольца первое признанье.»

Ярославский 1858 5. IX
«Ярославцу тоже драли,
Но чтоб так, так уж едва ли?»
«Низки, крепки, как быки,
«Ярославцы босяки.»

Второй Оренбургский 1858 5. IX
«Кто поет, на всем играет,
Оренбургский Второй знает».
«Вынослив, как мул манжурский,
Второй Корпус Оренбургский.»

Псковский 1858 5. IX
«На шпаргалки партачи,
То зубрилы Псковичи».
«Из шпаков переодеты,
Это Псковские кадеты.»

Тифлисский Вел. Кн. Михаила Николаевича 1862 8. XI
«А кто самые гимнасты,
То Тифлисцы все носасты».
«Воем кадетам кто друзья,
«То Тифлисская семья.»

Николаевский 1864 23. XI
«Без пяти минут корнет,
Николаевский [кадет».
«Ходит точно манекен
Петроградский Корпус «Эн».

Александровский 1858 23. XI
«С институткой станет в ряд,
Александровский хабат».
«Держит, что фасон дурацкий
Третий Корпус Петроградский».

Симбирский 1878 6. XII
«Гимназиста бьет по челке
То Симбирец наш на Волге».
«Не могут дня прожить без драки
То Симбирские вояки».

Донской Имп. Александра III 1883 6. XII
«Джигитовке как родной,
Александровский Донской».
«А как выпить, закусить,
У Донских кадет спросить».

Суворовский 1899 1.Х
«Строевые, удалые,
То Суворовцы лихие».
Хранят дедовы заветы,
То Суворовцы кадеты».

Одесский Вел. Кн. Константина Константиновича 1899 11.У
«Кто в гусары смотрит прямо,
То кадет Одессы мамы».

Сумский 1900 26. X
«Кто по строю молодцы,
Харитоненки — Сумцы».

Хабаровский Графа Муравьева Амурского 1900 9. IX
«Ездят насобачеьй шкуре
Хабаровцы на Амуре».
«Водку пьют, храня заветы,
То Хабаровцы Кадеты».

Владикавказский 1900 5. Х
«Кто хранит фасон Кавказа,
То Кадет Владикавказа».
«Загибать привык салазки,
То Кадет Владикавказский».
«Кто целует прямо в глазки,
То Кадет Владикавказский».
«Кто орет, закрывши глазки,
То Кадет Владикавказский».

Ташкентский Наследника Цесаревича 1904 5.Х
«Украшает край Туркменский,
То Наследника Ташкентокий».
«Дыни тырить наловчиться,
У Ташкеятцев поучиться».

Иркутский 1913
«На морозы, так сказать,
Иркутянам — наплевать».

Крымский 1919 21. V
«Свято чтит завет Российский,
Это славный Корпус Крымский».
«Будут помнить многи лета,
Сербы Крымского Кадета».
«Закрывайте все буфеты,
Едут Крымские Кадеты».
«Вся Словения одета
За счет Крымского Кадета».

Первый Русский Вел. Кн. Константина Константиновича 1920 23. XI
«Задает повсюду тон,
Наш (То) малиновый погон».
«Как солдаты разодеты
Адамовича Кадеты».

 Отправлено: 08.07.09 02:05. Заголовок: Эпохальное творчеств..

Эпохальное творчество!!!

 Отправлено: 14.10.09 23:12. Заголовок: После длинного перер..

После длинного перерыва...

ПОСЛЕ БАЛА ВЕСЕЛОГО
Последние бои.

Из журнала "Кадетская перекличка" № 34
Б. Прянишников

То был последний бал в просторном двусветном сборном зале Донского Императора Александра III кадетского корпуса. Давно это было - в 1919 году. Как и в прежние годы, наш традиционный бал давался в день корпусного праздника 6 декабря, когда Православная Церковь отмечает память Святителя Николая Чудотворца.
А до революции это был и табельный день - тезоименитство Государя Императора Николая Второго.

Многое стерлось из памяти за долгие годы эмиграции. Но все же прекрасно помню, что в тот день я был, одним из распорядителей бала. Стараниями кадет классные помещения были превращены в нарядные гостиные, с картинами на стенах; были устроены и киоски с прохладительными напитками. К балу готовились тщательно. Среди приглашенных были не только начальствующие лица Всевеликого Войска Донского, но и наши обычные гостьи - донские институтки и гимназистки. Пригласили мы и институток Смольного и Харьковского институтов, вынужденных покинуть захваченные большевиками Петроград и Харьков.

1919 год... Год надежд на скорое свержение большевицкого ига. Но стал он годом трагических разочарований, годом гибели всего, что тогда было особенно близко и дорого сердцу донского казака и русского человека.

В этот вечер 6 декабря в стенах корпуса веселье было безмятежным. Множество нарядной публики, заполнившей сборный зал и гостиные, гимназистки и институтки трех институтов, любезные хозяева-кадеты. Вполне понятно, что особое внимание кадеты уделили изгнанницам из Петрограда и Харькова, что, конечно, вызвало оевность наших донских. Эту ревность испытал и я на собственном опыте.
Веселились под звуки отличного духового оркестра. Кружились в вальсе пары, лихо отплясывали мазурку и старомодный па-д'еспань. Конечно, был и флирт. Даже больше:
мой одноклассник и приятель Сережа Слюсарев молниеносно влюбился в прелестную харьковчанку. Что тут скажешь? Дело молодое, всем понятное, блажен, кто смолоду был молод. И эта первая встреча кончилась предложением руки и сердца, сделанного Сережей харьковчанке Е. Л.

Сережа был в числе тех, кто по зову сердца и долгу патриота пошел, на фронт воевать против большевиков. В гражданскую войну немало кадет старших классов уходило на фронт с пользой для отечества проводить летние каникулы. Так и я провел лето 1918 года в рядах Партизанского пешего казачьего полка, впоследствии переименованного в Алексеевский пехотный полк. С этим полком я прошел по степям Ставрополья и Кубани во время Второго похода Добровольческой армии. Кое-кто из кадет за отличие в боях был произведен в первый офицерский чин, среди них был Сережа Слюсарев. Летом 1919 года в боях на Московском направлении пали смертью храбрых мои одноклассники Михаил Золотухин и Борис Штубендорф. Были и другие, отдавшие жизнь в борьбе за Россию, к сожалению, имена их, Ты, Господи, веси.

Павшим в боях не пришлось веселиться на нашем последнем балу. И вот, отзвучали вальсы и мазурки, в вихре которых носились молодые пары; никак не предполагавшие, что над ними уже нависла грозная вражья сила - конная армия Буденного и множество красной пехоты. Быстрыми бросками двигались они к беззащитному Новочеркасску. Рождество Христово мы все, кадеты первой сотни, встретили в Задонье, отходя на Кубань. В яркий солнечный день нашего последнего Рождества в России сияли золотом купола Новочеркасского собора, одного из самых больших и красивых соборов России. Не думал я тогда, что вижу собор в последний раз.

Отступая по Кубани, мы дошли до станицы Павловской, где и расположились по квартирам у местных жителей. Уже на походе из Новочеркасска через станицы Аксайскую и Ольгинскую наша первая сотня была включена в Донскую армию, на нас была возложена тыловая служба. В конце января наш XXXI выпуск, около 70 человек, был переведен на младший курс Атаманского военного училища. Тут нас встретили однокашники XXX выпуска, радостно приветствовавшие "хвостатых". А 6-ой класс, 32 выпуск, отправился в Новороссийск на присоединение к младшим классам, уезжавшим к англичанам в Египет.

Конец января 1920 года. Свирепствует тиф, валятся с ног один за другим юнкера. Заболел и я. На фронте вновь крупные неудачи, возобновляется отступление. В морозный день нас, больных и по большей части находившихся в бессознательном состоянии, погрузили на станции Сосыка в теплушки и отправили в Екатеринодар кружным путем через Староминскую и Тимашевскую.
В екатеринодарском запасном госпитале № 4 ВСЮР я лежал в огромной палате для тифозных больных. Едва стал поправляться, как заболел другим тифом - возвратным.
Первые дни марта 1920 года. Красные подступают к столице Кубани. И опять эвакуация. В вагонах санитарной летучки на всех полках, в том числе и на багажных, расположились больные юнкера, среди них многие кадеты 30-го и 31-го выпусков. Страдали от последствий тифа, питались чем Бог послал. Медленно тащилась санлетучка, умудрившаяся проделать за три дня путь, обычно проходный пассажирским поездом за четыре часа. Наконец, прибыли в Новороссийск и перебрались из санлетучки в вагоны-теплушки, стоявшие в одном из железнодорожных парков товарной станции.

Настали дни новороссийской катастрофы. Утром 13 марта по-весеннему приветливо и ласково светило солнце. А где-то недалеко ухали пушки - красные подходили к Тоннельной. С трудом взобравшись на крышу вагона, я был поражен открывшимся передо мною зрелищем. По обе стороны железнодорожного парка змеились колонны отступавших белых полков. Их было так много, что у меня невольно возник вопрос: неужели с таким количеством закаленных в боях воинов нельзя организовать крепкую оборону Новороссийска? Сразу пришел к заключению, что пора и нам, больным и, может быть, забытым, собираться и уходить в порт на погрузку. К счастью, мы не были забыты.
Начальник училища, генерал Семенченков, послал, в сопровождении казака, старшего портупей-юнкера Н. Ф. Кострюкова, обрадовавшего нас вестью о том, что нас ждут на пароходе. Стали быстро собираться в трудный для слабосильных пятиверстный переход.. Тех же, кто из-за слабости не мог двигаться самостоятельно, предполагали перевезти на подводах. Увы, подвод не оказалось, и свыше тридцати юнкеров осталось в санлетучке, все они попали в руки красных.
Среди тяжело больных был и Сережа Слюсарев. Сквозь полузабытье он все же сообразил,, что нужно уходить. Он едва выбрался из теплушки, но идти не смог. Тогда его усадили на лошадь Н. Ф. Кострюкова и поддерживали с двух сторон, чтобы он не свалился на землю. Так он с нами добрался до Восточного мола. В этот момент перегруженный людьми пароход "Россия" отчаливал от мола. Помнится, что Н. Ф. Кострюков успел погрузить Сережу на пароход, а мы остались на молу в ожидании чуда. Закутавшись в одеяла, разбросанные по молу из разграбленных отступавшими частями складов, мы, примерно двадцать юнкеров, задремали, предварительно насмотревшись на гигантские пожары, взметнувшиеся к ночному небу над складами Новороссийска.

Чудо все же свершилось! Кто-то надоумил, англичан, и ночью к молу, как раз против нас, пришвартовался их миноносец. Словно бревна, час перебрасывали на палубу миноносца сильные руки английских моряков. Спасены!
Утром в открытом море англичане перегрузили нас на пустой угольщик "Доланд", видимо с опозданием шедший в Новороссийск, уже занятый красными. Черные от угольной пыли, через несколько часов мы приплыли в Феодосию, где нас встретили офицеры и юнкера нашего Атаманского училища.
А затем - славные дни Крыма под водительством генерала П. Н. Врангеля. Бои под Каховкой. Служба по охране тыла от зеленых в горах Крыма. Краткий период нормальных занятий в Севастополе в казармах Брестского пехотного полка. Последний поход училища на фронт после захвата красными Северной Таврии. Занимая участок фронта по Сивашу между Сальковским и Перекопским перешейками, мы слышали гул канонады на обоих наших флангах и готовились к последней схватке. Но для нас она не состоялась. Пришел приказ форсированным маршем уходить в Джанкой и следовать дальше поездом в Севастополь. Вместе с Сергиевским артиллерийским училищем мы охраняли Севастополь во время посадки на пароходы отступивших от Перекопа войсковых частей. По-следний парад на Нахимовской площади, принятый генералом Врангелем.

Лемнос. Палатки и пронизывающая сырость греческой зимы. Скудный французский паек. Унылое настроение, тоска по покинутой России. И зов французских сирен - поступайте в Иностранный Легион. Среди уговаривавших - бывший преподаватель французского языка в корпусе, Феликс Павлович Шмидт, офицер французской армии. К сожалению, зов сирен не остался гласом вопиющего в пустыне. Несмотря на наши уговоры, несколько юнкеров, в том числе и воспитан-ников XXX и XXXI выпусков, поступило на службу в Легион. Среди них был и Сережа Слюсарев. Что с ним сталось потом, в точности не знаю. Были только вести, что он, как и Володя Вологурин, пал смертью храбрых в боях с друзами в Сирии. Вероятно, с ними пали и другие. Царство им Небесное и вечная слава! (*)

Б. Прянишников, 31 вып. Д.К.К.

 Отправлено: 14.10.09 23:35. Заголовок: Мы с автором из одно..

Мы с автором из одного выпуска... но из разных эпох...

 Отправлено: 05.02.10 20:52. Заголовок: Николай Гуцаленко - Белый индеец

Николай Гуцаленко - Белый индеец
Необыкновенная история заграничного кадета, рассказана Игорем Донцовым
Из журнала "Кадетская перекличка" № 36 1984г.

Как предисловие хочу рассказать что произошло в марте 1927 года в Донском Кадетском Корпусе в Горажде (Югославия).
Были мы в седьмом классе и вот, во время переменки вечерних занятий, произошел с моим одноклассником Николаем Гуцаленко из ряда вон выходящий случай, взбудораживший весь корпус.
Николай был приходящим и решил забежать домой, благо дом находился через дорогу от корпуса, и вот там разыгралась история, которая повлияла на всю его дальнейшую жизнь и которую я, ради камуфлирования действующих лиц, назову финалом Шекспировской трагедии «Ромео и Джульета», но в сильно измененном виде. В этой версии не Ромео бегал за Джульеттой, а наоборот и, когда он бывал во дворе, соседка Джульетта, проживавшая на втором этаже, выходила на балкон, заигрывала и кокетничала с Ромео. В этот злополучный вечер никого кроме них в доме не оказалось и Джульета позвала Ромео к себе где и начался финал трагедии в результате которого сначала Ромео засадили в карцер, а затем исключили из корпуса.
Опасаясь преследования, жил он некоторое время в соседнем селе и мы ему приносили еду, встречаясь на опушке леса. Затем он вышел из нашего поля зрения и только много позже дошли до нас слухи о том, что он попал в Америку и последний раз его видели где-то на Амазонке.

Вдруг, теперь, по прошествии более полу века, он опять появился на Свет Божий и у меня завязалась с ним оживленная переписка. Я был поражен характером и силой воли этого человека, который, попав в беду и пройдя суровое испытание жизни, сумел выйти из нее победителем и твердо стать на ноги. Жизнь его была настолько своеобразна и колоритна, что я решил поделиться сведениями о ней со всеми кадетами, его помнившими и даже его не знавшими.

Прожив долгие годы в диких местах Перу,, где население состоит на 46% из чистокровных индейцев, 43% смеси индейцев с испанцами и только 1196 белых и не имея никакого контакта с русскими, он сохранил руоскость и любовь ко всему прошлому несравненно больше, чем мы, живущие в цивилизованном мире.
Мне кажется, лучше всего будет если я в описаниях воспользуюсь его же словами, беря сведения из писем и выписки из дневника, которые он посылал мне и моему брату Глебу.

В 1925 году меня «уважили просьбой» — пишет Николай — переселиться из Русского Кадетского Корпуса в Донской иначе бы выгнали за хулиганство и скверные успехи. Директор корпуса ген. Адамович уж не мог больше и слышать обо мне и, когда я пришел с ним прощаться, сказал: «Слава Богу, избавился от вас наконец».
В Донском Кад. Корпусе поместили меня в 39-й выпуск, но за великие успехи заставили зимовать в шестом классе и вот я попад в лихой 40-ой выпуск. Закончил 6-ой и первую треть 7-го класса о чем у меня до сих пор сохранилось свидетельство, но было неожиданностью, что - я вышел вторым учеником в отделении. Выгнали меня из корпуса обвинив в таком проступке, который не мог и вообразить. Но я всегда был Дон Кихотом и тогда еще верил в людей, был наивен, да к тому же вздумал винить во всем себя, ну вот и выгнали меня с волчьим билетом. Жизнь моя была испорчена и происшедший случай заставил меня навсегда остерегаггься женщин.

Затем я попал на слесарные курсы на военный завод в Крагуевце, где по ночам зубрил, намереваясь сдать экзамен за седьмой класс и сдал бы его, но из-за волчьего билета не смог. Морально тяжело было чувствовать себя каким-то изгоем, вот и задумал уехать куда-либо, где меня никто не знал.

Пробыл на заводе два года и в 1929 году уехал в Перу с колонией кубанских казаков ген. Павличенко.
Отговаривали меня друзья, но упрямый хохол все же уехал, хоть и жалел потом и проклинал судьбу трясясь от желтой лихорадки.
Спасаясь от нее убежал в конце концов на высокие горы (4000-5000 метров над уровнем моря), где и прожил долгие годы, женился, прижил пятеро детей и есть у меня 13 внуков. И дети и внуки кровь с молоком — пригожие и хорошие. Дети, я и жена здешние граждане, только я русский по душе, но так здесь обжился, что друзья меня зовут «Белым Индейцем».
Ведь я свободно говорю по индейски — я с ними прожил более 50-ти дет и многому от них научился, особенно лечиться травами и корнями.
Когда пришла Аграрная Реформа, за гроши отобрали мое именье и должны мы были уехать в город, где у меня есть ранее приобретенная большая квартира. В моей конторе (кабинете) — русский уголок, где висят портреты Императора Александра III и последней Императорской Семьи замученной большевиками, мои донские погоны, а на иконах вышитые полотенца — подарок мамы. Там же находится альбом фотоснимков из корпусов в Сараево, Билече и Горажде. В зале (гостиной) у меня русские картины, а на полке пластиики с русской музыкой. Как станет на душе грустно, ставлю пластинку за пластинкой и, слушая, вспоминаю прошлое:
выевд из Новочеркасска, Принкипо, Лемнос, Врнячку Баню, Сараево, Билече, Горажде и Крагуевац с его заводом, а затем Перу с кавачьей песней

Эх, Перу, ты наша каторга, —
Заграничная тюрьма.
На твоих лесах тропических
Дух казачий умирал.

Кадетский жетон у меня украли, а погоны сохранил и когда умру, завещал детям, чтобы положили их на мое сердце.

Еще в корпусе, имея намерение поступить на медицинский факультет, брал уроки латинского языка у г-жи Сергиевской. По глупости и неопытности рухнули мои мечты стать доктором, но латинский язык здесь мне очень пригодился. Сейчас я свободно говорю и пишу по испански и по индейски. Французский без практики забыл, а вот, чтобы не забыть мой родной язык, слушаю пластинки и вслух распеваю русские песни, чтобы слышать родную речь. Ведь здесь русских нет — почему-то они здесь не задерживаются. Хоть я и простой человек и недоучка, но всегда гордился быть русским и даже вошло в привычку, что если кто-либо спросит откуда я, то отвечаю что «По милости Божяей родился в наилучшей стране мира, в МАТУШКЕ РОССИИ».

Кстати вспоминаю, когда я заочно занимался в Ветеринарном Бренч Институте, то списался с одним американцем — другом моих родителей и просил у него возможности достать мне пособия на русском языке. Он познакомил меня с проф. Николаем Романовым и этот русский человек мне написал, что мне не нужны книги на русском языке, т. к., живя между испанцами, должен читать и говорить по испански — не к чему мне русский язык. Я почувствовал, что мне дали пощечину — столько грусти принесло мне это письмо.

26 июня 1929 года прибыла колония кубанских казаков в Перу и нам устроили прием с оригинальным угощением «пачаманка» — жаренный бык с начинкой из кур, индюков, морских свинок и даже ягненка. Жарят его в яме, обложенной плоскими камнями, которые сначала накаляются расположенным внутри костром. Затем золу с углями выметают и кладут туда начиненного быка, сверху покрывают его каменными плитками, засыпают землей и дерном и на этом кургане опять разводят костер на всю ночь. На следующий день быка вынимают и едят горячим с хлебом или с «тамалями», сделанными из кукурузной муки с начинкой маслин и паприки. Все это было очень вкусно.

Дальше ехали мы из Лимы по железной дороге самой высокой в мире — 5100 метров над уровнем моря. От такой высоты большинство казаков болело за исключением меня и немногих. Я тут с успехом прошел испытание для моей будущей жизни на высоких Кордильерах.

Сначала колонию разместили в Тамбо-де-ла-Мар, где казаки проложили 8,5 км. шоссейной дороги. Я же, не получая платы, стал протестовать и меня с другими строптивыми убрали в предполагаемое постоянное размещение колонии у реки Ануримака, которая в ноябре и декабре так разлилась, что нам пришлось удрать.
Видя в какую обстановку мы попали, не имея ни продуктов, ни медицинской помощи и с очень мрачной перспективой на будущее, я решил бежать и подбил Николая Лукашевича бывшего омского кадета двумя годами старше меня. И нужно было видеть реку, по которой мы намеревались плыть на плоту, чтобы понять пожилых людей отказавшихся плыть с нами. После этого ужасного путешествия, потеряв все имущество и сохранив только жизнь и то что было на нас, мы доплыли до городишка, где нас приютил почтовый чиновник далматинец, проживший в Перу 45 лет и забывший свой родной язык.

Чтобы приобрести самое необходимое, стали мы работать чернорабочими на постройке польской колонии, но Лукашевич, не выдержав рабского труда, отправился в город. Там попал в больницу, где оборвалась его короткая жизнь. Через две недели я тоже заболел желтой лихорадкой, но меня выходили поляки у которых я проживал.
Попал я затем на работу, как приказчик, на кофейную плантацию в тропических лесах на границе с Бразилией. Здесь я научился языкам индейских племен «пиро» и «кампо» — рабочих плантации. Научился я и их еде, которую составляют бананы, юкка, побеги некоторых пальм и даже жареные черви из пальмовых орехов, толщиной в палец. Жарят их в пальмовом масле и получаются очень вкусные шкварки. Сперва меня угостили, а затем показали корзину полную этих червей.
Также научился красить ноги и руки жиром фрукта «вито». К ночи смажешь маслом этого фрукта, а утром ноги и руки совершенно черные. Это предохраняет от язв между пальцами так как ноги и руки все время мокрые.

Три года я прожил в этих лесах, где споры разрешались карабинами — кто более быстр, разрешал спор в свою пользу. Здесь я тоже научился стрельбе с бедра и бросанию ножей и «мачет». В Манаусе ранил ножом одного мулата, а в Лорето продырявил пулей правый бок моего противника. Мне чуть не прострелили голову. А ядовитая змея «джергон» укусила за палец левой руки, но индейцы меня вылечили.

Ходил я тогда с разрисованным лицом по индейски и научился стрелять из лука (лук и стрелы сохранил). Первые годы невозможно было хорошо зарабатывать, но я удовлетворялся охотой и рыбной ловлей стрелами по индейски и жил припеваючи, как Робинзон Крузо.

Между прочим, индейцы татуируют свои лица, а девушки на праздниках свои груди. На одном из таких празднеств, называемом «пишьта», когда девочки переходят в девушек, и когда их соберется приличное количество, делают пиршество:
одевают их празднично — голые до пояса с расписанными грудями и руками и с короной из перьев на голове. Начинаются пляски девушек и конечно пьянство всех. Пьют квас сделанный из переброженой юкки. Хозяин именья посылал трех служащих с карабинами, чтобы не было драки между индейцами.

Но лихорадка меня беспокоила — каждые 15 дней меня трясло.
Надоело мне периодически болеть, а к тому же захотелось познакомиться с Куско — центром бывшей империи инков — и пустился я в путешествие вверх по рекам тропического района, продолжавшегося два с половиной месяца, и сделался белым дикарем. От индейцев научился управлять пирогой веслом и «танганом» (длинный бамбуковый шест, которым отталкиваешься от дна реки продвигая пирогу против течения).
Научился стрелять из лука и ружья и ловить рыбу стрелами и гарпуном.

Для охоты индейцы приготовляют собак особым способом: чтобы собака различала запах дичи для которой ее тренируют начиная со щенка, нагревают желудок дичи на огне и капают горячим жиром на нос собаки, а чтобы не ленилась бегать, проводят разогретым наконечником стрелы между пальцами лап. Для каждой дичи имеется специальная собака.
В сухое время охотиться легко, т. к. преследуемая собакой дичь бросается в воду и ныряет, а в прозрачной воде ее легко убить из ружья или стрелой из лука. В дождливое же время вода очень мутна, охотиться трудно, и приходится страдать без мясной пищи. Кроме привычного мяса птиц и животных, ели мы и удавов — белое мясо между куриным и рыбьим, также мясо черепах и разные блюда из черепашьих яиц — все очень вкусно. Мясо обезьян тоже очень вкусное. Удавы здесь бывают 6олее 10 метров длины, а крокодилы, по здешнему «лагардо», к старости — около метра шириной в груди.

Из оока лиан и сока еще каких-то листьев, индейцы приготовляют питье «уяваска», которое пьется в количестве пол рюмки, чтобы узнать, что происходит в семье во время долгой разлуки. Так как я более двух лет ничего не знал о моей семье, то и я хлебнул этого зелья, лежа на цыновке на пляже в новолуние. И что же? Как во сне, увидел маму и брата в незнакомой квартире. Они тогда переселились в Хорватию. На следующий день, мне казалось, что я встал с постели после продолжительной болезни с совершению развинченными нервами.
Никогда больше этого эксперимента не повторил.

Природа там замечательная. Бывало ляжешь у костра и смотришь в небо, а звезды ясные-ясные. Вот и затянешь русскую песенку, а затем заберешься под москитер, чтобы индейцы не видели как плачет русский о своем прошлом, родимом и любимом.

Перед посещением города Куско, когда я управлял плантацией сахарного тростника и заводом сахара и водки, получил от моего бывшего директора ген. Адамовича письмо с поздравлением, о том, что вышел я на прямую дорогу и стал полезным членом общества. Помню на прощанье он мне написал на память: «Жизни тот один достоин, кто на смерть всегда готов». И вот следуя этому, как и девизу Виленского Военного Училища «Один в поле, и тот воин», я и вправду добился хорошего положения в обществе.

Побывав в городе Куско, осмотрев достопримечательности столицы бывшей империи и увидев грязь и неопрятность жителей, я там узнал, что все казаки-колонисты разъехались и в Перу остался только я один.
Вот и заболело русское сердце в одиночестве, вдали от всего родного.
Но хныкать долго не мог и вернувшись в леса, стал работать на лесопилке. Когда же хозяин решил женить меня на одной из своих дочерей, перешел на другую лесопилку, а там произошло то же самое и мне пришлось уйти ибо «Гуцаленко не продается».

В 30-ых годах кризис был очень суровый — ни у кого не было денег — и тяжело было найти работу. К тому же никто не хотел иметь дело с русскими, считая, что они все коммунисты. И мне пришлось туго, но, как говорится, «не имей сто рублей, а имей сто друзей», а у меня друзей было много. Вот они и помогли мне устроиться на работу, которая определила всю мою дальнейшую жизнь.

2 февраля 1933 г. они меня устроили управляющим большого скотоводческого имения «Ризквивоча» на высоте более 4000 метров над уровнем мюря, на одном из плоскогорьев Кордильер около вечных ледников. В продолжение этой работы заочно учился и получил аттестат квалифицированного управляющего имениями и так же учился ветеринарии. Хозяйка этого имения — вдова с пятью взрослыми сыновьями — купила мне целую библиотеку книг по этому предмету и выписала полдюжины скотоводнических журналов.

Ну вот и нашел я мое настоящее призвание в жизни и прожил более 30 лет на этом плоскогорье, сначала в чужом, а затем в моем собственном имении, занимаясь сководством и избавившись от досадной лихорадки.

Населяют эту область индейцы племени «Кечуа» — самое многочисленное племя этого уезда. Отличаются они от других индейцев своей воинственностью, а кроме того воры они ужасные. Во всем Перу они славятся как разбойники и грабители. Все они скотоводы и работают в больших скотоводческих имениях, но имеют отдельно в небольшом количестве и свою собственную скотину.
Вот куда я попал. Но тогда я был молод и никого и ничего не боялся, а меня боялись так как безжалостно наказывал воров и бандитов. Хозяйка четырех имений, которыми я управлял звалась Ермила Веласко, ну вот меня и прозвали «Гринго де сеньора Ермила» и даже в городе Куско меня знали по этому прозвищу.
И был у меня замечательный конь по имени «Качарилявай», что с индейского значит «Только пусти меня». Боевой был кокь, который без боязни всех топтал под себя, кусался и лягался во все стороны и на всем скаку ударял грудью чужих лошадей и валил на землю и лошадь и седока. И не было у него другого аллюра как галоп и карьер. Было мне тогда 23 года и был я счастлив иметь под собой такую чудную лошадь. А когда мы бились против коновалов и бандитов, так врезывался я на моем коне с кастетом в руке и чувствовал себя Кузьмой Крючковым или Русланом. И боялись меня воры, т. к. попасть в мои руки значило быть повешеным на «дыбу» и выпоротым моими служащими.

И в течение семи лет моего управления, слушались меня все 300 индейских семейств и не было больше краж скота. А когда меня видели издалека, то съезжали с дороги по которой я ехал, а когда въезжал гарцуя на лошади в уездный городишко, то кланялись снимая шляпы. Но не надо думать, что я был каким-то садистом-извергом, просто тамошние обычаи научили меня «с волками жить — по воячьи выть».

В самом начале, будучи еще новичком, поехал я с одним индейцем и вьючным мулом в город за покупками и на обратном пути случайно попал на обед к знакомому полицейскому, который праздновал именины своей жены. Чтобы индеец с вьюками не ожидал меня, отправил я его домой намереваясь позже его догнать.
Но тост за тостом, рюмка за рюмкой и вот попрощался я с друзьями только в пять часов вечера и поскакал вдогонку. Дорога была горная и надо было спускаться 15 верст до моста через реку, а затем столько же подниматься на другом берегу.
Лошадь конечно устала и я остановился передохнуть около каменного забора, какие делают пастухи. Начал падать град и я привязал шерстяной шалью мою шляпу, чтобы ее не снесло ветром, а тут вдруг напали на меня четыре верховых индейца со своими нагайками. Под рукой я имел достаточно камней и начал ими защищаться. Разбил голову одной лошади, да и седоки получили хорошие ушибы, но они были верхом, а я пеший, да еще держал левой рукой недоуздок моего коня, чтобы его у меня не украли. И пришло мне в голову позвать моего компаньона и, к моему удивлению, кто-то мне издали ответил. Бандиты, видя что не могли справиться со мной одним, а тут еще может прийти кто-то мне на помощь, повернули своих лошадей и ускакали.
Я тоже вскочил на моего коня и помчался домой в имение, а там узнал, что мой рабочий приехал часа 2-3 тому назад, отдал покупки и отправился к себе домой.
Кто же мне ответил в тот критический момент? Бог его знает. С тех пор, если кто- либо со мной не здоровался, то получал несколько ударов плетью.
Постепенно меня начали уважать все индейцы, и свои и чужие, и никто на меня не нападал, хоть я и ездил всегда без конвоя.

По вере все индейцы католики, но христианская религия так перемешана с языческим культом, что трудно сказать, где кончается одно и начинается другое. Например, на храмовом празднике, раньше литургии, индейцы делают приношения злым духам, чтобы все празднество прошло без какого-либо скверного происшествия. Самый акт приношения совершается следующим образом: садится колдун перед расстеленным на земле плащом и сперва произносит христианские молитвы, а затем на особый шерстяной платок кладет кокосовые листья, кукурузные зерна, жир ламы, ладан, семена конивы, семена кокаинового дерева и все это по числу лиц, присутствующих на этом празднике. Затем на кукурузный качан, полный зернами, надевает как бы шапку из ламового жира, украшая ее серебряной и золотой бумагой и вставляя несколько стеклянных бусинок в виде глаз, а также некоторые оловяные штучки в виде стола, ножа, вилки, ложки и т. п. Называется это «пукара», что значит город. Для пущей важности втыкают несколько соломенок украшенных серебряной и золотой бумагой — это флаги. Все это кропят вином и водкой, а затем посыпают пылью, получаемой от трения камнем о камень. Когда все это готово, то для всех наливают в большие миски кукурузный квас и пьющий должен осушить миску залпом и произнести пожелание, чтобы духи приняли пожертвование.
Когда и это сделано, то один из индейцев, прося разрешение у всего собрания, подносит каждому сверток с жертвоприношением как бы прося благословения и надо дохнуть на сверток, чтобы жертва была духом хорошо принята. Потом сверток уносят и сжигают и если огонь трещит, то говорится, что дух сердится.

Нужно сказать, что название нашего района «Чумбивилькас» происходит от имени какого-то колдуна («Рыжий колдун»), ну вот и люди здесь суеверны и любят колдовать. Но чтобы стать колдуном, надо чтоб человека три раза ударила молния не убив его. Затем этот человек лезет на «говорящую гору» на вершине которой есть пещера и в ней каменная плита-стол, где делаются приношения духам. Ну вот и меня три раза ударила молния, дважды убив мулов на которых я ехал, а я встал после обморока, а в третий раз, по рассказам индейцев, меня молния подняла на воздух с лошадью и мы упали в болото. Если бы моя одежда и шерсть лошади не были обожжены огнем, так я и сам не поверил бы этому.
Как бы в шутку, индейцы сказали, чгго я был готов, чтобы духи меня посвятили в колдуна. Вот я и вздумал посмотреть, чгго это там происходит, оседлал моего любимого коня «Канарейку» и полез в гору, потеряв более 2-3 часов на подъем, так как не было даже тропинки, а только камни да утесы. Пошел впереди, а конь карабкался за мной сзади.
Добрались мы часам к четырем по полудни и я начал обшаривать и осматривать пещеру, у которой было множество узких и кривых проходов.
А когда к вечеру подул ветер, то пещера завыла на все голоса. Мой конь шарахнулся от испуга и я должен был привязать его, ибо, если бы убежал, мог бы свалиться в обрыв.
Пока я осматривал пещеру, солнце зашло и в сумерках было опасно спускаться вниз без дороги. Вот и остались мы спать холодные и голодные. Привязал я коня к столу приношений и провел ночь с таким концертом, что и Миланская Скала не слышала. Но акустика была дьявольская и мой конь провел ночь дрожа от страха.
Как только начало светать, стали мы спускаться, что было много труднее подъема. Внизу, в долине, меня ожидало более двадцати индейцев, которые думали, что духи меня сожрали. Ведь никто никогда там ночью не оставался. Суеверие индейцев заставило их считать, что я всю ночь на горе разговаривал с духами. Замечательнее же всего было то, что мой конь оставил свое приношение духам на столе.

Кроме обычаев связанных с язычеством, есть и другие, напоминающие средневековье.
Так например, на Новый Год, по обычаю, все индейцы обоего пола идут на гору «Тохто», где пьют и пьянствуют в свое удовольствие, а затем начинают бой с индейцами другого уезда.
Эти также собираются на празднество и, чтобы показать свою удаль и молодечество, вызывают соседей на бой. Сперва скачут верхом размахивая своими «ливи» (веревка о трех концах, на которых привязаны каменные шары), затем их сменяют пешие с пращами кидающими камни, а в самом разгаре битвы и эти отходят на задний план и люди дерутся врукопашную и железными палками.
В продолжение драки, индианки поют боевые песни своим мужьям, женихам и возлюбленным. В этих новогодних боях многие погибают, но никому и в голову не приходит жаловаться. ибо говорят:
«Никто не виноват, таков уж обычай. на это и война, чтобы не бояться града камней».
И я принимал участие в этих диких схватках, хотя и сознавал всю бессмыслицу такого поступка. Лишь по просьбе моей невесты я перестал участвовать в этих боях, которые, по правде сказать, давали мне большое развлечение в моей обыденной жизни.

Проработал я в имениях «Ризквивоча» вдовы Ермилы Веласко пять лет и почувствовал, что попал на путь моего призвания в жизни. И не удивительно, ведь мои предки из племени гуцулов (откуда и происходит наша фамилия) испокон были скотоводами на Карпатах. Будучи уже опытным теоретически и практически, пошел я работать с альпаками и ламами, где организовал первый рассадник белых альпак. Затем три года проработал как главный инспектор в Южном Скотоводческом Обществе с 13-ю имениями. В конце концов стал собственником маленького имения «Низогума», оборудовал его всеми удобствами и стал разводить чистокровных овец «Корриедоле» и коров «Браун Свисс», а также хороших лошадей и мулов. Стал получать призы за мою славную скотину и все фермеры знали мою фамилию. Это была верхушка моего успеха, а тут вдруг подошла Аграрная Реформа, по которой за бесценок отобрали мое имение, стоившее мие большого труда и денег, посадили меня на мель и очутился я у дырявого корыта.

С самого начала было у меня желание познакомиться с индейцами, подражая им. Прожив три года в тропических лесах, я выучил, как я уже говорил, языки двух небольших индейских племен: «Пиро» и «Кампа» — к этому у меня были способности, а затем, забравшись на горы района Куско, где я провел более 30 лет, выучил в совершенстве и язык «Кечуа» — самого многочисленного индейского племени. Я участвовал во всех празднествах, колдованиях и происшествиях индейцев и сжился с обычаями, пищей и питьем этих людей. От них я научился арканить и употреблять «ливи», объезжать диких жеребцов и мулов. Не брезгал есть с ними, разговаривая на их языке. В моем имении, я, жена и дети, все мы плясали с моими пастухами и их женами. Отношения между нами были самые сердечные и, благодаря их внимательному уходу за моим скотом, я смог получать призы за моих чемпионов. А когда должны были забрать мое имение, мой индейцы-пастухи помогли мне вывезти мою мебель и вещи в наше новое место жительства и здесь нас до сих пор посещают.

В имении было у меня стадо диких коров и быков, ну и на праздниках заставлял моих индейцев с ними бороться как тореодоров в чем и сам принимал участие, но пришлось все стадо ликвидировать, т. к. причиняло мие много хлопот нападениями на прохожих. В свободное время учился самоучкой джигитовке, а моих индейцев учил играть в «поло». Они хорошо преследовали мяч на наших горных полудиких лошадях. И не мудрено, ведь они с детства привыкают скакать на этих лошадях.

Трудно было жить холостым. Было мне тогда 22 года, а я, после злополучного происшествия в корпусе, женщин избегал и приходилось утомлять мою плоть продолжительными скачками или ночным преследованием конокрадов и воров скотины после чего ложился как убитый спать. Так я протянул два года и, наконец, женился 24 лет на красивой девушке полуиспанке-полуитальянке. За 9,5 лет было у нас шестеро детей и все эти годы были мы влюблены друг в друга, но при последних родах я ее потерял и осталось у меня четверо сирот.
Моя вторая жена, прекрасный человек, помогла мне поставить сирот на ноги и дала им материнскую ласку, не делая разницы между ними и своим сыном. Единственно не хватает ей быть русской, чтобы было с кем поделиться любовью ко всему нашему — русскому. Но так как нет полного счастья в этом мире, я счастлив в моей семье. Для поддержания же моей русскости, я всегда пел наши русские песни, в которых отражается широкая наша натура.
Помню еще в Сараево нас учили песне, которая и называется «Русская Песня»:

Что за песни, ай да песни
Распевает наша Русь.
Коль захочешь, так хоть тресни,
Так не спеть тебе француз.
Золотые, удалые, не немецкие,
Песни русские, живые,молодецкие.
Запоешь про сине море,
Иль про матушку реку,
Про сердечное ли горе,
Про кручинушку — тоску.
Иль как гаркнешь: «Гей, малина,
Не шуми дремучий бор» —
Слышно Руси исполина,
И раздолье и простор.

Трудно поверить что, будучи окружен людьми, можно себя чувствовать совершенно одиноким. А вот это и произошло со мной. Особенно это ощущалось на наши Праздники Рождества и Пасхи, когда я переживал отчужденность от всего меня окружающего.
Помню был у меня друг урядник, сильный как медведь, честный, работящий и имеющий настоящую русскую душу. Работал он контрактором на шоссе, оканчивал контракт и все пропивал, а когда я ему говорил, что так не хорошо, он отвечал: «Что ты знаешь, сопляк, к чему буду беречь деньги? Работать человеку должно, а к чему мне деньги если я никогда Кубани не увижу?»
И я его понимал, но так рассуждать не смел — у меня была семья, о которой я был обязан заботиться.

Когда мы еще жили в имении, купил я квартиру в г. Арекипа, думая останавливаться в ней проездом в Лиму к детям, но через два года по Аграрной Реформе отобрали мое имение и то, что должно было служить нам пристанищем при проезде, стало нашим постоянным жилищем.
Вот тебе судьба человека, проведшего всю жизнь на свежем воздухе, а к старости обязанному жить в какой-то клетке. Сперва было непривычно, садился на мою камионетку и отправлялся в горы подышать свежим воздухом, но понемногу свыкся и живу теперь припеваючи как улитка в раковине.
Занялся собиранием старины: картин, мебели, книг, фарфора, серебра, глиняных изваянии и т. п. и, хоть прежнего изобилия нет, но и недостатка тоже нет. Пятьдесят лет провел верхом на лошади и мулах, а сейчас живу бобылем, вот от безделия и разжирел ужасно как откормленный боров.

Живем мы в центре города, но вечером и ночью предпочитаем не выходить — могут раздеть до гола. Ведь у жены сорвали золотые серьги прямо из ушей, несколько раз порезали сумочки, украли очки в золотой оправе — подарок ее отца. А теперь и того хуже: грабят банки, убивают полицейских, взрывают бомбами дома государственных чиновников и богатых обывателей, крадут автомобили прямо с улиц.
Хоть я всегда ношу на поясе «босанский нож» и хорошо им фехтую, но силы-то не прежние — укатали сивку крутые горки. И невольно приходит в голову замечание английского драматурга и критика Георгия Бернарда Шоу, который сказал:
«Знакомясь больше с людьми — предпочитаешь больше собак».

Почему-то здешние обстоятельства не задержали никого из колонистов — я единственный остаток в этой индейской стране. Вторая эмиграция построила церковь в Лиме, но с приходом к власти левых, почти все разъехались и церковь перешла в Метрополию. Сняли со стен портреты Царской Семьи, генералов Белого Движения и двуглавого орла на большой доске в целую стену. Я подарил для церкви 47-киловый колокол.
Последний раз, когда был на службе, не было ни одного русского, только арабы. Вот и кончилась русская церковь в Перу.

Прожил я 55 лет ...

 Отправлено: 05.02.10 20:52. Заголовок: Николай Гуцаленко - Белый индеец

... в Перу, вывел всех детей на хорошую дорогу, дав им русские имена: Татьяна, Маруся, Андрюша, Леночка и Давидка, но это все, а по душе они перуанцы-католики. Научил любить их Родину и честно служить ей, но я, хоть и принял перуанское подданство, перуанцем не сделался. Много меня заставили страдать за то, что я русский: сперва преследовали как коммуниста, а во время войны как монархиста-германофила. Хотел бы умереть в Чиле — там есть русское кладбище, но где бы меня ни закопали, душа моя, раньше чем попасть на Суд Божий, полетит по русскому небу от края до края, от Иркутска, где я родился, до Умани — родины моих родителей и дальше через Армавир в Новороссийск откуда навсегда покинул я мою Родину в туманный день 13-го января 1920 года.

Вот в старости, рассмотрев мое скверное поведение в Сараево, причинившее столько горя моим родным, думаю, что это наследственная любовь к авантюрам моих предков и желание превзойти всех хулиганством. Ведь по отцовской матери, мы потомки знаменитого атамана Гонты, залившего кровью неприятелей всю Украину, пока не взяли его в плен и пожарили в медном котле в Польше. По отчему отцу мы потомки какого-то Гуцала, убившего польского пана и бежавшего в Запорожскую Сечь, а затем женившегося и оседшего на Украине. Ну вот эта кровь и течет в моих жилах, которая сделала меня хулиганом в юности, но также дала возможность справиться с серьезными проблемами в жизни среди дикарей-разбойников.

В заключение должен сказать, что история жизни Белого Индейца все время переплетается с переживаниями давно минувших дней, когда он был просто кадетом Николаем Гуцаленко. Если и были грустные моменты в его кадетской жизни, то были и такие, которые сделали его русским патриотом на всю жизнь. Он пишет:
«Больше всего нас соединяла любовь к погонам с Императорским Вензелем и любовь к нашей Великой Родине».
И дальше:
«Я уважал малиновые погоны, которые носил в Сараево и которые мне напоминали наши стрелковые - мой отец был кадровым офицером Сибирских Стрелков, — но наши донские я любил и до сих пор чту за их трафарет моего любимого Императора Александра Третьего».
Этому, как эхо, отдаются слова другого нашего кадета, бывшего хабаровца, А. Елиневского, помещенные в Памятке Донского Кадетского Корпуса:
«Теперь, при догорающих вечерних огнях жизни, оглядывая пройденный путь, пусть, немного и путанный, с грехами и ошибками, но верный по направлению, с двумя войнами с красными, на которые ушло семь лет молодой жизни, — меня всегда наполняет горделивое сознание, теплой волной заполняющее душу, что у меня было счастье: два года носить донские синие погоны с гордым вензелем ВЕЛИКОГО ИМПЕРАТОРА-МИРОТВОРЦА» !

Игорь Донцов, 40 вып. ДК

 Отправлено: 05.02.10 22:54. Заголовок: Вот так судьба у Бел..

Вот так судьба у Белого Индейца!!! Фенимор Купер курит! Спасибо, Vadimus!!!

 Отправлено: 06.02.10 11:27. Заголовок: Практически готовый ..

Практически готовый сюжет для приключенческого романа. Помотала судьба человека. Но как бы с ним не обошлась судьба, он через всю свою жизнь пронес те два года, когда носил донские синие погоны. Во истину, кадет - это звание на всю жизнь. Смею высказать предположение о том, что уж если тебе посчастливилось стать кадетом, то дальше от тебя мало что зависит, в том смысле, что забыть сие невозможно, кем бы ни стал в дальнейшем.

 Отправлено: 10.04.10 00:08. Заголовок: Ох, обленился я... С..

Ох, обленился я... Совесть замучила... продолжаю!!!

РУССКАЯ УЧАЩАЯСЯ МОЛОДЕЖЬ В БЕЛОЙ БОРЬБЕ
Из журнала "Кадетская перекличка" № 4

Когда больше чем полвека тому назад «трусость, ложь и измена» восторжествовали над «доблестью, добром и красотой», чернь заполнила и запакостила дворцы, замененный красной тряпкой — знаком крови и мятежа — наш трехцветный Руссий флаг был повержен во прах.
Затоптанный сапожищами разнузданной солдатни, заплеванный подсолнечной шелухой уличных толп, он, казалось, олицетворял собою начало «российского Содома». Но если в Содоме не нашлось и двух праведников, к нашей чести, в России их оказались тысячи.

Этими «праведниками» были: лучшая часть Русского Офицерского Корпуса и Русская учащаяся молодежь. Поднятый белыми вождями, поверженный флаг, молодежь начисто омыла реками своей крови, пронеся его через огонь неопаленным, через грязь незапятнанным, пройдя под ним и за ним всю страду гражданской войны, и уйдя с ним и за ним в добровольное изгнание, оставаясь верной ему до последнего часа своей жизни, передавая его из рук в руки, подобно Олимпийскому огню, новым поколениям национальной русской антикоммунистической молодежи.
В те страшные годы лихолетья, перед учащейся молодежью, как перед Русским богатырем на распутье, было три дороги: остаться дома и выжидать, пользуясь своим положением невоеннообязанных и несовершеннолетних, или, по выражению Есенина «задрав штаны бежать за комсомолом», или же стать плечом к плечу со своими отцами и старшими братьями и с оружием в руках защищать поруганную честь Родины-России.
К чести молодежи этого времени надо сказать, что большая ее часть, пошла этим третьим, более трудным, но слав ным путем. Молодежь, в массе своей патриотически настроенная с начала Великой войны, после первых дней февральского угара начала отрицательно относиться к «завоеваниям революции», понимая, что эти «завоевания» ведут к гибели России. Отсюда, массовое влечение учащихся и даже женщин в «ударные батальоны смерти» в надежде, что это поднимет упавший дух и дисциплину армии и война будет доведена до победного конца.

Полный развал армии не останавливает порыва молодежи, а наоборот, усиливает его, в предвидении опасности для Родины, грозившей со стороны большевиков.
Уже в первые дни «Октябрьского бунта» молодежь была в первых рядах бойцов против изменников России и их приспешников. На улицах Петрограда, Москвы, Киева и других городов, борется главным образом молодежь: юнкера, кадеты, гимназисты, женский батальон, студенческие добровольческие отряды. В эти же дни молодежь платит и свою первую дань кровью.
Одурманенные демагогическими лозунгами большевиков, матросы, солдаты и красногвардейцы жестоко расправляются с защитниками марионеточного Временного Правительства, оставившего на милость победителей тех, кто имел более высокое чем они, понятие об исполнении долга.

Казалось бы, что довольно причин для того, чтобы убить патриотический порыв молодежи. Но, произошло совершенно обратное явление. На первую весть о том, что на Дону формируются отряды для борьбы с большевиками, молодежь стремится туда.
Уже 1 ноября 1917 года из юнкеров, кадет и других учащихся в Новочеркасске сформирован Юнкерский батальон. 1-я и 2-я роты были юнкерские, а 3-я рота, кадетская, состояла из кадет и других учащихся. В первом бою Добровольческой Армии, при освобождении Ростова 27. 11. 1917 года, этот батальон играет решающую роль. В этом бою молодежь получила первое боевое крещение, не давши врагу разбить себя, и сломить волю к дальнейшей беспощадной борьбе. В этом бою отличилась кадетская рота. В книге «Марковцы в боях и походах...» сказано: «при общем отступлении кадеты отходили в порядке, отстреливаясь».
Генерал Кисляковский справедливо замечает в своих воспоминаниях: «Молодежи принадлежит честь первых и последних выстрелов гражданской войны». Чтобы описать и перечислить все подвиги молодежи во время «Белой Борьбы» нужно бы было написать сотни томов. Об этом и написано много. «И сказки про них рассказали, и песни пропели о них».
Не говоря уже о «белых» писателях, как ген. Краснов, Родионов, ген. Туркул и др., также и писатели с другой стороны «идеологической стены» — некоторые с симпатией, как Булгаков в «Белой Гвардии» и Пастернак в «Др. Живаго», некоторые с ненавистью, как Шолохов в «Тихом Доне», но и одни и другие подчеркнули и выдвинули роль и самопожертвованность тех «... кто Белое, святое дело, твердо нес на худеньких плечах».

Не легко было, в особенности в первое время, пробираться из охваченных анархией и красным террором областей к очагам Белой борьбы. Но молодежь не знала преград.
Ген. Туркул в своей книге «Дроздовцы в огне» пишет:
«Мальчуганы умудрялись протискиваться через все фронты. Кадеты пробирались к нам со всей России. Русское юношество, без сомнения, отдало Белой Армии всю свою любовь, и сама Добровольческая армия есть прекрасный образ русской юности, восставшей за Россию. Сотни тысяч взрослых, здоровых, больших людей не отозвались, не пошли. Они пресмыкались по тылам, страшась только за свою, в то времена еще упитанную, шкуру. А русский мальчуган пошел в огонь за всех. Он чуял, что у нас правда и честь, что с нами Русская Святыня. Вся будущая Россия пришла к нам, потому что именно они, добровольцы — эти школьники, кадеты, гимназисты, реалисты — должны были стать творящей Россией, следующей за нами. Честная русская юность — все русское будущее — вся была с нами».
Если у старшего поколения были проблемы, как избежать фронта, у молодежи были проблемы, как попасть на фронт (из за молодости лет).
Ген. Туркул пишет:
«Кадеты, как сговорившись, объявляли, что им по семнадцати лет. «Но почему же ты такой маленький»? спросишь иной раз такого орла. «А у нас рослых в семье нет. Мы все такие малорослые».
Пастернак в «Др. Живаго» пишет:
«За спиною партизан была тайга, впереди открытая поляна, оголенное незащищенное пространство, по которому шли «белые», наступая. Они приближались и были уже близко. Доктор хорошо их видел, каждого в лицо. Это были мальчики и юноши из невоенных слоев столичного общества и люди более пожилые, мобилизованные из запаса. Но тон задавали первые, молодежь, студенты первокурсники и гимназисты, восьмиклассники, недавно записавшиеся в добровольцы .. .
Служение долгу, как они его понимали, одушевляло их восторженным молодчеством, ненуж- ным, вызывающим. Они шли рассыпанным, редким строем, выпрямившись во весь рост, превосходя выправкой кадровых гвардейцев, и бравируя опасностью, не прибегали к перебежке и залеганию на поле, хотя на поляне были неровности, бугорки и кочки, за которыми можно было укрыться. Пули партизан почти поголовно выкашивали их».

Молодежь своей кровью дорого заплатила за свою любовь к Родине. Я возьму пример моего выпуска. В октябре 1918 года, когда в последний раз построились наши 4 отделения 5 класса Владим. Киев. кад. корпуса, нас было около 120 человек. На фотографии снятой в октябре 1921 года в г. Сараево — Югославия, фигурируют только 20 человек, окончивших корпус. Среди них несколько ветеранов гражданской войны. Одних вихрь революции и гражданской войны разбросал кто знает куда и они без вести пропали. Другие лежали в госпиталях, лечась от ран, полученных в последних боях в Крыму, или же были в своих частях в Галлиполи или на Лемносе.
Но очень многие, имена же их Ты, Господи, веси, оставили свои молодые кости на полях чести. «Кресты не стоят над могилами павших, им ветер печальные песни поет».
В истории Русских Армии и Флота, не надо далеко ходить за примерами храбрости и доблести. Но молодежь гражданской войны выдвинула героев равных Архипу Осипову, майору Горталову, героям «Стерегущего».
В бою под Ростовом 27. 11. 1917 года, кадетская рота вела огонь стоя. На замечания начальников, вести огонь лежа или с колена, кадеты отвечали:
«Перед хамами не ляжем и не станем на колени».
Какой-нибудь советский пропагандист усмотрит, быть может, в этом кастовую ненависть, но на самом деле в этом сказывалось сознание собственного достоинства, сохранившееся в те подлые времена только у молодежи.
Генерал Туркул, описывая бой под Песчанокопской, пишет:
«Горящий бронепоезд подходил к нам. На развороченной железной площадке, среди обваленных и обгоревших мешков с землей, острых пробоин, тел в тлеющих шинелях, среди крови и гари, стояли почерневшие от дыма мальчики- пулеметчики и безумно кричали «ура». Разве это не герои, равные героям с тонущего миноносца «Стерегущего»?»
Дальше ген. Туркул пишет:
«Кадет Григорьев или гимназист Иванов — запишет ли кто и когда хотя бы некоторые только из тысяч всех этих детских имен?»
Сегодня мы, соратники, современники и прямые наследники этих кадет Григорьевых и гимназистов Ивановых, вспоминаем их и с пиететом склоняем наши головы перед их жертвенностью во имя России.

А бой кадет Одесского корпуса под колонией Кандель в 1920 году — разве это не эпопея, достойная сравнения с подвигом спартанцев под Фермопилами или войсками Багратиона под Шенграбеном?
Ледяной, Степной и Дроздовский походы, бои на улицах Киева и на Стратегическом мосту через Днепр в октябре 1919 года как и многие эпизоды гражданской войны — история их написана кровью Русского офицера и учащейся молодежи.

В конце 1919 года был издан главным командованием приказ, об откомандировании учащихся из воинских строевых частей в учебные заведения. Как и многие другие приказы, и этот не был приведен в исполнение. Но если бы приказ этот был исполнен точно, то я смело утверждаю, что численный состав частей Армии уменьшился бы по крайней мере на 40%.

Все, о чем я здесь говорил, я говорил не для представителей старшего, моего, поколения, пережившего все это и бывшего свидетелями этой страшной эпохи. Я говорил это для нашей молодежи. Не дай Бог ей пройти путь нами пройденный и пережить то, что мы пережили. Но если все же, судьба к ней будет так же немилостива, как была к нам — ей не трудно будет найти настоящий, честный путь, т. к. путь этот показан ей дедами и отцами.
Кроме того я говорил и для того, чтобы этими несколькими словами отдать должную честь тем нашим однокашникам и соратникам, которые на поле брани, за. Веру, Царя и Отечество, живот свой положили. Я говорю: за Веру, Царя и Отечество, ибо хоть этот лозунг и не был провозглашен официально Белыми вождями, но молодежь идя на смерть, верила, надеялась и ждала, что «Царство тьмы, уступит свету, господству Белого Царя».

С. Якимович

«Дела давно минувших дней...»
Из журнала "Кадетская перекличка" № 23

У меня в руках фотографическая карточка: 7 юношей в кадетской форме славного Крымского корпуса. Это редакция журнала «Лодырь».
Больше чем полстолетия отделяет нас от того времени. Многих, кто снят на фотографии, нет уже в живых. Другие находятся уже на ниспадающей части жизненной траектории. Нет в живых и того мудрого педагога, который имел ответственную задачу, вывести на правильную жизненную дорогу этих, и сотни других русских юношей и детей, выброшенных ураганом революции на чужбину; того, кто своей рукой сделал на фотографии пометку: «Сей возраст жалости не знает».

Речь идет о покойном директоре Крымского кад. корпуса ген. лейтенанте В. В. Римском-Корсакове, в кадетском обиходе — «Деде», «Дедушке», память о котором сохранилась навсегда в сердцах благодарных ему питомцев-Крымцев.

Крымский Кад. Корпус. 1924/25 учебный гид. 5-й вып. Редакция журнала "Лодырь". Стоят с лева направо: В.у.о. Никифор Андреев, кад. Алексей Нагоров, В.у.о. Александр Майоров. Сидят с лева направо: В.у.о. Владимир Кузнецов, кадеты Борис Ходолей, Сергей Якимович (редактор, "Маэстро") и В.у.о. Н. Тищенко-"Слон" (карикатурист). Анонимно сотрудничали в журнале: корнет Кн. Н. В. Кудашев и кадет Н, Февр, ставший потом известным журналистом.

Сентябрь 1924 года. Занятия в корпусе уже начались. Вечером, сидя на подоконнике я делюсь впечатлениями с друзьями о необычайно проведенных каникулах: мы, группой в 60 человек и с тремя воспитателями, работали в Кральево (Югославия) на прокладке шоссейной дороги из Кральево в Рашку. (Описано Ольденборгером в «Перекличке» № 3). Зарабатывали деньги на свои «мелкие расходы». Комические сценки, о которых рассказываем я, Глеб Щербович и Никифор Андреев, вызывают иногда взрывы смеха. У «Рака» появляется мысль поместить эти рассказы в какой-нибудь журнал, но «Слон» возражает, что кроме политических газет, в эмиграции нет ничего и помещать негде. Подошла пора укладки и мы разошлись по своим спальням. В спальне подошел ко мне Шура Майоров, наш поэт.
«Слушай, Маэстро, (это с недавних пор мое прозвище) «почему бы нам не выпускать свой собственный журнал? Матерьялов дл,я него — хоть отбавляй, сотрудники найдутся, и типография есть — шапирограф в карцере, на котором печатают увольнительные записки».
Эта идея, воодушевляет меня настолько, что уже на следующий день, на утренних занятиях, была образована редакция. Долго спорили о названии журнала, но согласились, что самое подходящее название — «Лодырь».
«Вероятно это соответствовало настроениям, распространенным в начале учебного года. Хотя в составе редакции было 4 «нашивочника».
Пишущий эти строки этой чести не удостоился благодаря «громкому поведению».
Как-то, само собой вышло, что редактором единогласно признали меня. Что же касается помещения редакции, то и тут споров не было — в карцере. Там — шапирограф, а кроме того, послужной список редактора довольно ясно и недвусмысленно показывал, что это полезное учреждение было для него вторым «отчим домом».

Первый номер журнала был издан «на средства редакции», или, другими словами, пострадала бумага, выданная для сшивания тетрадей. Отпечатано было 20 экземпляров. На большее не хватило бумаги. Распределили между собой в 8 классе, а один экземпляр был преподнесен «меценату» журнала полк. графу Д. Ф. Гейдену, пожертвовавшему 20 листов бумаги и 10 динар на канцелярские расходы.
Обложку журнала художественно исполнил «Слон» (Н. Тищенко). Он же и илюстрировал его. На обложке, в левом углу была нарисована паутина и паук по ней спускался на парту, за которой крепко спал кадет, подложивши под голову книгу. Над головой кадета было написано: «Науки юношей питают...». Журнал содержал 8 страниц, на которых было:
1. Передовая статья — обращение редакции к будущим подписчикам.
2. «Знатные гости в редакции «Лодыря» — репортаж с карикатурами на преподавателей дававших уроки в день основания журнала.
3. «Путешествие на луну» — поэма, которая печаталась во всех последующих номерах.
4. Фельетон.
5. Периодический роман на злобу дня из кадетской жизни: «Любовь не картошка, или приключения Пьера Долгоносикова».
6. Отдел хроники и объявлений.

Первый номер журнала имел такой успех, что редакция решила поставить дело «на широкую ногу» и объявила условия подписки:
5 листов бумаги, 1 динар на расходы по печатанью и 2 папиросы «Сава» для сотрудников.
Второй номер имел тираж 60 экземпляров, т. е. максимальное количество, которое мы могли приготовить на скверном шапирографе. Приходилось отказывать подписчикам. Журнал попадал и в Белград, а один номер доехал даже до Парижа. Журнал выходил по субботам и просуществовал до рокового 13 номера.

Первый номер журнала попал каким-то образом в руки директора. На одном из ближайших уроков он пришел к нам в класс и сел на свободное место возле меня. Следя за уроком, я все же заметил, что «Дед» запустил руку ко мне в парту. Уходя из класса, после окончания урока, он вставая сказал мне:
«Только не пиши в своем журнале, что и я подписался на него»
. Я сперва не понял в чем дело, но потом, когда обнаружил в парте десяток папирос, оставленных «Дедом», сообразил.
Конечно, в следующем номере появилась заметка о том, что «самоотверженная работа редактора, получила признание в высших сферах», ибо у нас появилась уверенность в том, что журнал, хотя и не официально, получил право на существование.

С точки зрения военной дисциплины и школьного порядка вообще, и с точки зрения педантов педагогов, такое явление было недопустимым. В Югославии в то время было три русских кадетских корпуса. Я уверен, что в двух из них, это дело приняло бы совсем другой оборот. Там директора приказали бы произвести самое строгое раследование и все виновники, в лучшем случае, попали бы «на дачу» (в карцер), а может быть были бы уволены из корпуса.
«Дед» понимал, что мы живем и воспитываемся в необычных условиях и что очень маленький процент кадет пойдет по военной дороге, а большинство уйдет в обыденную, «штатскую» жизнь; что молодежь, это часто самые верные, хотя и жестокие, критики; и, наконец, он не хотел задушить то, что могло из шутки, после окончания корпуса вырасти и дать серьезные результаты. И действительно, многие из сотрудников и после часто брали перо в руку, подвизаясь на литературной или журналистической ниве, а Н. Тищенко-«Слон» стал впоследствии самым известным карикатуристом большой Югославской прессы и получал много наград на конкурсах.

Октябрьская революция и гражданская война выбросила многих кадет буквально на улицу. Достаточно прочесть книгу Б. Павлова: «Первые 14 лет», чтобы познакомиться с условиями, в которых дети и юноши росли и воспитывались в то время, пока не попадали опять в корпус. Это привело к тому, что в корпусе появился «жаргон», от которого у многих непосвященных волосы вставали дыбом. Такие выражения, как напр.: «шпана», «народ», «шамать», «рубать», не говоря уже о многих нецензурных, получили не только права гражданства, но ими многие щеголяли, считая это лихостью. Самое страшное было в том, что эти выражения передавались из поколенья в поколенье. «Дед», знавший все наши, не совсем «салонные» выражения, советовал мне высмеивать это в журнале. «Авось кого-нибудь проймет», говорил он мне.
В романе: «Любовь не картошка» Пьер Долгоносиков, старающийся быть воспитанным мальчиком, размышляет о грубости нравов кадет. Но в это время в спальню влетает сломя голову кто-то из кадет и кричит: «навались шпана, наши Сербуков кроют». Тут уж и деликатное сердце Пьера не могло выдержать и он «помчался в битву».

Один эпизод связанный с журналом. Из-за недостатка помещений, комнату дежурного офицера решено было поместить в крайнем отделении карцера. Отсюда окно с решеткой выходило в коридор, за что он назывался «офицерским» и в нем отсиживались самые старшие из арестованных кадет. Кто-то из кадет слышал, как против этого протестовал поковник Руссьян, предвидя, что «Лодырь» не упустит случай, использовать это событие для насмешек. В очередном номере действительно появилась карикатура: «Прежде — и теперь».
Содержание таково: прежде у окка карцера стоит подбоченившись полк. Чудинов, а за решеткой окна виден пригорюнившийся арестованный кадет; теперь — за решеткой видна верно изображенная, разумеется в карикатуре, фигура полк. Черделели, грустная и унылая, а под окном, в облаках табачного дыма, два веселых кадета. В одном из них, не трудно было узнать редактора «Лодыря».

В журнале появились статейки и карикатуры, критиковавшие иногда персонал корпуса и порядки, но никогда это не переходило границ близких к оскорблению. Но больше всего изощрялись над кадетами.
Кроме романа «Любовь не картошка» с третьего номера журнала начала выходить пьеса в стихах, коллективная работа Майорова, Тищенко и моя. Называлась она «Горе от письма». В ней, кадет на вопрос отца институтки Фамусова:
«Что, корпус надоел вам, что ли?»
«Да в нынешнем году ей-ей,
я праздную десятилетний юбилей.
В пятнадцатом году мы поступили с братом.
Сидел он во втором, а я в шестом и пятом».

Воспитатель Скалозуб жалуется на кадет Фамусову»
... возьмите хоть в ежовы рукавицы,
так ни одной страницы нарочно черти не прочтут.
Сидят да распевают песни!
Учиться, не хотят, хоть тресни!
Ведь все гусары, в ус не дуют!
а о науках как толкуют».
Но когда Фамусов заикнулся о том, что в Сараево в корпусе не то, «локальный патриотизм Скалозуба взбунтовался».
А в Крымском корпусе, когда отстали, в чем?
Все так прилажено, и тальи все так узки.
Кадет не мало вам начтем,
что даже пишут правильно по русски.
И вооще: от головы до пяток,
на Крымцах всех лежит особый отпечаток».

Помню такую карикатуру: строй четвертой роты обходит командир роты полк. Кн. Шаховской, имевший привычку говорить с кадетами «по секрету», но так, что было слышно во всем громадном здании. Такой разговор обычно заканчивался фразой, сказанной громоподобным голосом:
«я тебе мер-р-р-завец голову сор-р-р-ву!»
Половина роты, изображенная на карикатуре, стояла уже без голов и «Шах» протягивал руки к голове очередного кадета.
Помню до сих пор начало стихотворения, выражавшего» хотя и в шутливой форме, кадетскую любовь к своему «Деду».

«Спи кадет восьмого класса, баюшки-баю.
Нахватал колов ты массу, на беду свою.
Злой «Носач» колы все ставит в классный свой журнал,
Но не бойся, все поправит «Дед» наш-генерал.
Скоро грозная матура на беду придет,
Но кадетскую натуру «Дедушка» поймет.
Он поймет, что невозможно целый год зубрить.
Спи кадетик безмятежно — «Дедушка» не спит. И т. д.

При первой же встрече в коридоре, «Дед» с усмешкой характерной для него сказал:
«Ты бы «Маэстро» не так уж откровенно писал, не то, мне может влететь». И «влетало» ему. Не из-за стихов и не из-за «Лодыря», а из-за злобы людской, из-за интриг лиц не умевших понять всей возвышенности и тяжести долга возложенного на него. Влетело за то, что, как он сказал в прошлом письме «к своим дорогим внучатам» он не был человеком «ежовых рукавиц».
А разве он мог быть таким? Он, которого Вел. Кн. Константин Константинович лично выбрал в свое время на пост директора корпуса и считал блестящим педагогом.

Деда сменили. Его наследник, приехавший принимать корпус с известным предубеждением, был приятно поражен, найдя корпус в отличном состоянии. «Внучата» не осрамили своего «Деда». Но, с переменой «власти», в корпусе, естественно наступили перемены и другие порядки. «Лодырь» должен был прекратить свое существование. Об этом просил «Дед». 13 номер, уже бывший в наборе, жаль было уничтожать и он вышел совсем уж «подпольно». На обложке, вместо спящего за партой кадета, изображены были похороны «Лодыря»: кадеты несут гроб, редактор, горестно заломив руки — рыдает; за гробом идет осиротевшая семья-сотрудники.

Редакция решила увековечить «Лодыря», т. е. на остаток «редакционных сумм» — сфотографироваться. На устройство поминок денег не хватило.
Снимались у известного всем Крымцам «Факира». Сотрудники настояли, чтобы редактор «для большей серьезности» надел «пенсне», которое одолжил полк. граф Гейден. Карточка была поднесена «Деду».
Через 35 лет, в 1959 году; обойдя почти весь свет, она попала ко мне. На ней, рукой мудрого педагога, написаны мудрые слова:
«Сей возраст — жалости не знает»
. Но, покидая корпус, «Дед» мог убедиться и в том, что сей возраст умеет ценить отеческую любовь.
Не было кадета, у которого, при прохождении «Деда» через кадетские ряды, не было бы слез в глазах. А между ними было много таких, которые уже прошли суровую школу жизни и давно забыли отеческую ласку. С каждым прожитым годом, увеличивается понимание сердца нашего «Деда» и глубокое преклонение перед его светлой памятью.

В заключение хочу сказать еще несколько слов. Новый директор, ген. М. Промтов, безусловно, каким-либо путем, знал о прошлом существовании «Лодыря». Но к чести его надо сказать, что он не предпринял никаких мер в отношении бывших сотрудников журнала, хотя некоторые «звери» надеялись, что он кой-кому «накрутит хвост».
Держался пословицы:
«Быль молодцу — не в укор».
Еще одна просьба ко всем, кто прочтет эти строки: если кто-либо знает о судьбе и местонахождении Н. Тищенко («Слон»), прошу сообщить мне.

5 вып. Крым. Кад. Корпуса (1925 г.) С. Якимович

 Отправлено: 10.04.10 23:28. Заголовок: Вот бы увидеть эту с..

Вот бы увидеть эту самую фотографию редакции "Лодыря"! Vadimus, огромное спасибо, что Вы пишете для всех нас!!!

 Отправлено: 12.04.10 17:47. Заголовок: Alex пишет: Вот бы ..

Alex пишет:

цитата:

Вот бы увидеть эту самую фотографию редакции "Лодыря"! Vadimus, огромное спасибо, что Вы пишете для всех нас!!!

Фотографии у меня нет, но есть некоторые самиздатовские кадетские журналы и вестники - точнее их обложки и иллюстрации: